смутивший меня в классе: на каждое отделение было по две классные дамы, которые дежурили по очереди, через день. В свободный день классная дама могла уезжать из института, могла оставаться в нем, но уже не несла никаких обязанностей, не отвечала ни за какой беспорядок, случившийся в ее отделении, даже не показывалась ему на глаза. Каждое отделение делилось на два дортуара: один находился под специальным руководством одной дамы, другой под руководством другой дамы, — это деление было вместе и материальное и нравственное. Воспитанницы каждого дортуара спали в одной общей большой спальной, которая и называлась дортуаром; они теснее были связаны между собою, гораздо ближе узнавали друг друга и имели общие интересы. Их классная дама имела непосредственное отношение к ним, обязана была специально наблюдать за ними во всех фазисах и во всех положениях их институтской жизни, следить за их характером и нравственностью; между тем как другой дортуар находился под ее надзором только в дежурный день, а в остальное время не касался ее
22.
Такое положение порождало некоторый антагонизм между дортуарами, в котором принимали участие и классные дамы. Каждая желала, чтобы ее дортуар был лучшим по поведению и по учению, покровительствовала своим, выставляла их, родственнее и, так сказать, патриархальнее относилась к ним, а с чужим дортуаром сохраняла всегда сухой, холодный и официальный тон.
Воспитанницы тоже старались не выдавать своих чужому дортуару, скрывать всякий скандал, случившийся в дортуаре; в ссоре уважаемой воспитанницы одного дортуара с воспитанницею другого зачастую принимал участие весь дортуар. Всем членам этого дортуара запрещалось в таких случаях не только сноситься с другим дортуаром, ходить туда, но даже разговаривать с его членами. Словом, каждое отделение берегло свою честь перед остальным институтом, и в этом оба дортуара помогали друг другу и сливались в одно целое; но в своей среде, в своем домашнем, так сказать, быту, каждое отделение распадалось на два лагеря, зачастую враждовавшие, стремившиеся перещеголять друг друга, и тут уже каждый берег честь своего дортуара перед другим.
Классные дамы, при переходе учениц из маленького класса в большой, переходили вместе с ними, так что ученицы находились под началом одних и тех же дам во все время пребывания в институте.
В этот день я мало успела просветиться насчет моей новой обстановки, не разглядела даже хорошенько лиц, окружавших меня, не запомнила фамилий; узнала только, между прочим, что институтки обязаны говорить между собой один день по-французски, а другой день — по-немецки. За несоблюдение этого правила привешивался к шее вышеупомянутый красный картонный язык. Воспитанница, получившая язык на шею, прислушивалась к говору подруг и, услыша русскую фразу, в свою очередь передавала язык той, которая ее произнесла. Этим объяснялась сцена, виденная мною поутру в классе.
Так как большинство институток плохо объяснялось на иностранных диалектах, в особенности на немецком, знание которого исчерпывалось весьма небольшим репертуаром фраз, вроде: «Geben Sie mir», «übergeben Sie mir», «Kommen Sie», «erlauben Sie mir»23, да и только, то для избежания языка изобретена была следующая уловка, освященная обычаем и допущенная классными дамами, а именно: всякой русской фразе предпосылалась немецкая, институтской фабрикации: «Wie sagt man auf Deutsh?»24 Заручившись этой спасительной фразой, можно было говорить сколько угодно по-русски. Я, дескать, не знаю, как сказать, и прошу вразумить и научить!
Для французского, на котором, впрочем, воспитанницы говорили охотнее, — хотя Богу одному да институтским стенам известно, что это был за французский язык, — существовал такой же громоотвод, или, лучше сказать, языкоотвод: «Comment dit-on en français?»15
Впрочем, правила эти наблюдались не особенно строго, и, во всяком случае, не постоянно, потому что не в русском характере систематически преследовать какую бы то ни было цель. Язык по целым неделям, даже месяцам валялся где-нибудь в шкапу и только по внезапно осенявшему по временам классную даму усердию вытаскивался на свет Божий, гулял по институтским шеям дня три-четыре, а затем снова сдавался в архив на неопределенный срок.
Общее внимание страшно смущало меня. Впрочем, все обходились со мной чрезвычайно вежливо, хотя холодно и свысока.
В противность мужским учебным заведениям, где принято новичков обижать, бить и чинить над ними всякие каверзы, в институте с новенькими обращались вежливо, говорили им «вы» и оберегали от неприятностей. Сами воспитанницы наблюдали за этим, и беда, если какая-нибудь девочка осмеливалась обидеть словом новенькую (voies de fait26 не существовало вовсе ни для новеньких, ни для стареньких; всякая ручная расправа была противна институтским понятиям, институтскому духу и навлекла бы на виновную такую бурю и такую гонку со стороны товарищества, что самые строптивые вели себя безукоризненно в этом отношении), то все остальные налетали на нее разом и осаживали словами: «Как вам не стыдно, разве вы забыли, что она новенькая!»
Это бережное обращение длилось неделю-две — определенного срока не было — и затем внезапно прекращалось. Случалось это почти всегда следующим образом: кто-нибудь из стареньких повздорит невзначай с новенькой, иногда даже без вызова с ее стороны, а так, из шалости или дурного расположения духа. Сначала поднимутся, бывало, возгласы: «Что вы, как вам не стыдно, она новенькая!» Реприманды27 и брань между воспитанницами сопровождались всегда местоимением «вы», что делало их еще ядовитее.
На это укоряемая возразит: «Какая она новенькая, она уж старенъкая!» Остальные умолкнут, как будто сообразят, что точно, новенькая стала старенькой… и очарование нарушено, табу снято и девочка поступает в общий разряд, подпадает власти законов, из-под которой была изъята на время.
Когда после ужина мы пришли в дортуар, окна которого выходили на тот двор, с которого мы с отцом подъехали к институту поутру, оцепенение, в котором я находилась целый день, уступило место страшной, жгучей боли. Я принялась рыдать и рыдала долго, неутешно.
Так закончился первый день моего пребывания в институте.
III Распределение институтского дня. — Формальная сторона жизни института и его внутренние порядки. — Внешняя обстановка института. — Расположение и убранство классов, дортуаров и зал. — Гигиенические условия; пища и одежда
На другой день, в шесть часов утра, большой колокол на дворе возвестил о том, что пора вставать; вслед затем раздался другой звон у самых дверей дортуара, напоминавший о том же.
И летом и зимой неизменно институтки вставали в шесть часов; исключение допускалось лишь для слабых и бледных, которым дозволялось спать до восьми часов.
