Антон спрашивал про его книгу о войне, собирается ли публиковать.
- Хотел. У меня большой материал по матросовцам до Матросова. Один случай даже в финскую войну. Но солдатам-свидетелям замполит, справившись, где полагалось, велел молчать, чтоб не подумали, что у нас плохо с боевой техникой, раз ложимся на амбразуры. В эту войну было уже другое указание… А тараны были и до Талалихина - у меня тоже много данных. Правда, большинство моих материалов основано на устных свидетельствах солдат, которых я опрашивал в Алма-Ате, Омске, в Карлаге, а после него уже здесь - Оглоткова, Крысцата, Гурия, да почти всех… До архивов мне уж не добраться.
- Вы сидели?
- Недолго. Меня взяли в ту же кампанию, что и вашу учительницу математики. Тебе не стали говорить,- лицо его омрачилось. - То, что я записал в лагере, удалось вынести - нас отпускали уже пачками - это из моих записей самое ценное, там говорили все.
Вскоре он умер. Его бумаги квартирная хозяйка отдала за банку соленых огурцов торговке Мане Делец на кульки.
На бревенных посиделках Антон запомнил его только один раз: сначала он расспрашивал Оглоткова все про тех же матросовцев, а потом сцепился с Кувычкой, который любил повторять, что всю войну, от Бреста до Берлина, провел на передовой. Майор говорил: все, кто заявляют, что воевали в боевых порядках три месяца в Сталинграде или месяц на Курской дуге, - врут. И прекрасно знают, что в части, ведущей непрерывные бои, можно находиться неделю, максимум - две. Потом ты или в госпитале, или - известно где. Если остался цел с месяц или больше - значит был во втором эшелоне. Да и часть через две-три недели отводят на переформирование.
Бывали на бревнах и одноразовые гости - заглянул ленинградец Гольдберг. Ему, хотя он и через два года после блокады доходил, дали срок, но из Карлага вскоре комиссовали, и он лечился в чебачинском тубсанатории. Срок он получил за язык: сказал, что в Смольном в блокаду ели ветчину и икру. Ему не поверили; когда он ушел, Петя-партизан сказал, что к евреям относится хорошо, а с одним даже дружил в отряде, но это - типичные еврейские штучки.
Когда я потом вспоминал рассказ ленинградца, он тоже не вызывал у меня особого доверия. Но в институте истории меня по распоряжению дирекции подключили к коллективному труду в честь одного из юбилеев великой победы, хотя я был специалистом по XIX веку: книга шла на заграницу и требовалась в кратчайшие сроки. Я попросился в ленинградскую группу - прошел слух, что допустят к закрытым архивам. Допустили; мы читали документы с грифами "Секретно" и "Совершенно секретно": отчеты о работе всех двадцати двух ленинградских кладбищ с цифрами - приблизительными - ежедневных захоронений, протоколы отделений милиции о случаях каннибализма. И - накладные на продукты, доставляемые в Смольный: шпроты, крабы, икра зернистая, икра лососевая, осетрина горячего копчения. Ни один из этих документов даже в пересказе включить в книгу не удалось. Впрочем, на Западе, видимо, кое-что знали. В музее обороны Ленинграда в спецфонде мы нашли вырезку из неуказанной газеты, где один американский писатель, единственный из западных литераторов побывавший в осажденном городе, рассказал о своих впечатлениях от обеда у первого секретаря ленинградского обкома. "Я не увидел отличий от обеда, которым меня угощали здесь два года тому назад. Та же икра в тарелках, та же желто-розовая лососина, отличная водка. Изменился только сам господин Жданов: он еще больше пополнел, хотя, как я узнал, каждый день играл в бункере в теннис".
На бревнах и пели: "На позиции девушка", "Бьется в тесной печурке огонь", "Синенький скромный платочек". Их любили все - и фронтовики, и Гройдо, и Егорычев. Правда, они не очень понятно спорили: Гройдо удивлялся, как "Землянку" мог написать такой поэт. Но Егорычев говорил, что в подобные годы народные песни пишут именно такие поэты. Но пели и песни, каких по радио Антон не слышал. Старшие братья Кувычки, воевавшие на Северном флоте, исполняли дуэтом: "Англичанин затянется русской махоркой, а русский матрос сигарету возьмет". Отец, услышав, как Антон, шкуря мутовку, это мурлычет, заставил пропеть до конца: "И над рейдом протянутся дымки голубые: русский дымок, русский дымок и британский дымок". После чего сказал, чтобы Антон не вздумал спеть это в школе. На что тот находчиво ответил, что есть даже газета "Британский союзник", которую ты сам привез из Москвы. Была, сказал отец, а тот давний номер пора сжечь.
Анюта Кувычко, фронтовая медсестра по прозвищу Анка-пулеметчица, пела частушки. Начинала с понятных:
Обещался милый мой
Сшить полусапожки,
Обманул, подлец такой -
Только смерил ножки.
Но в других вместо некоторых слов мычала "м-м-м-м", и все смеялись, а Антону было обидно.
С японской войны вернулся самый младший, пятый Кувычко, всем было интересно про косоглазых, на Востоке никто не воевал, тем более что он служил шофером при дивизионной газете и многое знал в масштабе. Антон как раз был в пионерлагере и приставал к Ваське Гагину, чтоб тот хоть что-нибудь передал из рассказов Кувычки. Но Васька запомнил только стихи дивизионного поэта, которые, став в позу, и прочел очень выразительно. Кончались они так:
И вырвав нож из рук японца,
Его добил ножом его.
При последнем слове Васька щелкал языком и делал движение, которое военрук Корендясов рекомендовал в драмкружке старшеклассников при ремарке "Закалывается".
Приобретенные признаки наследуются
На огороде и в саду дитятей Антон проводил с дедом целые дни. Высевали семена, сажали рассаду, вносили органические удобрения, по ходу дела дед осуждал увлечение неорганическими и предсказывал, что мир вернется к навозу - так и оказалось. Много лет спустя Антон прочел - уже некому было об этом рассказать, что в Англии возникло целое движение "натуралистов", отрицающих минеральные удобрения. Еще позже в какой-то газете он увидел идущего за плугом с симпатичной лошадкой пахаря, напомнивших ему левую часть картинки "Прежде и теперь" из "Календаря колхозника" (на правой был трактор). Подпись гласила: "В Англии создаются курсы для фермеров, которые отказываются от использования тракторов в сельском хозяйстве и возвращаются к "лошадиной силе" в прямом смысле слова. На снимке: практические занятия на курсах фермеров". Деда это тоже бы не удивило, он всегда говорил: трактор слишком тяжел, нарушает структуру почвы, вот если б плуг один ходил по пашне
О структуре дед говорил часто, это красивое и полезное слово Антону очень нравилось, еще лучше было структурирование, которому помогали прекрасные животные - дождевые черви, в хорошей почве их может быть несколько сот пудов на гектар, дед объяснял, почему они выползают после дождя на дорожки. Трудно было потом удержаться, чтобы не написать про это стихи. "Дождь прошел, струи его косые затопили дышащую слизь. Мраморные черви дождевые по дорожкам сада расползлись. Персть его безжизненно-нелепа, вялая покинутость чехла. Где Земли частицы слиплись слепо, там его дорога пролегла. Кольцевые мышцы совершенны, безупречен, как Линнея лист, дух структуры господинно-пленный…".
