Татьяна Рожнова - Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [Только текст]

Напомним, что С. Л. Пушкину к тому времени было уже 66 лет.

Наталья Николаевна, проезжая через Москву, была в таком плохом состоянии, что не только не повидалась с отцом Пушкина, но и не известила свою мать, Наталью Ивановну Гончарову, находившуюся более чем за сотню верст в своем имении Ярополец, Волоколамского уезда Московской губернии.

Младший брат Натальи Николаевны, Сергей Гончаров (1815–1865), не поехал дальше сопровождать сестру, а остался в Москве, где он проживал, 16 апреля 1836 г. уволившись со службы в чине поручика и осенью того же года женившись на своей ровеснице баронессе Александре Ивановне Шенк.

В Полотняном Заводе всех приехавших с Натальей Николаевной встречали жена Дмитрия Гончарова — Елизавета Егоровна, урожденная княжна Назарова, и Иван Николаевич, поручик лейб-гвардии Гусарского полка, сослуживец М. Ю. Лермонтова. В то время И. Н. Гончаров был в отпуске по болезни и потому находился в родовом имении, но уже 25 февраля уехал к матери в Ярополец.

Два дня спустя он писал старшему брату:

«Ярополец, 27 февраля.

Любезный Дмитрий! Я приехал сюда и нашел Мать очень опечаленной и недовольной тем, что до сего времени ей не прислали нарочного из Москвы, чтобы сообщить, что Таша уже проехала в Завод. Прилагаю при сем письмо, которое она ей написала. Оказывается, она не знала, что Тетушка сопровождает сестру. Она, очевидно, сердится на тебя также и за то, что ты ей сам не написал, что Таша будет жить у вас и не пригласил ее повидаться с ней. Итак, мой милый, человек, который привезет тебе это письмо, получит его от ярополицкого крестьянина, который останется в Шиманове ожидать ответа от тебя или Таши. Поторопись же и пришли крестьянина поскорее, так как она рассчитывает получить ответ в среду или самое позднее в четверг, то есть 3 или 4 числа будущего месяца. Я остаюсь здесь до приезда посланца и тогда, если Мать поедет к вам, я провожу ее до Завода»{291}.

В конце февраля князь Вяземский получил из Москвы письмо от поэта и баснописца Ивана Ивановича Дмитриева, знавшего Пушкина еще ребенком. Пораженный этой страшной вестью, Дмитриев смог написать всего несколько скорбных строк:

«Благодарительное мое письмо уже начато было в свое время, но остановилось в ходу своем по случаю поразившего меня известия о судьбе незабвенного Пушкина. С той минуты и до сего времени не хотелось мне брать в руки перо, да и Вам, конечно, было не до моих писем…»{292}.

Даже великий князь Михаил Павлович, который, по признанию пушкинского знакомого Ф. Ф. Вигеля, «ничего из письменного, ни печатного с малолетства не любил, из музыкальных инструментов признавал только барабан и презирал занятия искусствами»{293}, писал из Генуи своей супруге великой княгине Елене Павловне:

«27 февраля 1837 года.

Увы, мои предвиденья слишком осуществились, и работа клики злословия привела к смерти человека, имевшего, несомненно, наряду с недостатками, большие достоинства. Пусть после такого примера проклятие поразит этот подлый образ действий, пусть, наконец, разберутся в махинациях этой конгрегации, которую я называю комитетом общественного спасения, и для которой злословить — значит, дышать»{294}.

Б. А. Вревский — Н. И. Павлищеву в Варшаву.

«Милостивый государь Николай Иванович! получив на последней почте Ваше письмо, которое мы так давно ожидали, я крайне удивился, что Маминька (П. А. Осипова. — Авт.) не получали еще того, о котором Вы упоминаете. Здоровье Ольги Сергеевны нас очень беспокоит[46]. Дай бог, чтобы она перенесла этот удар со всей возможною твердостью для блага своего семейства. Евпраксия Николаевна была с покойным Александром Сергеевичем все последние дни его жизни. Она находит, что он счастлив, что избавлен от этих душевных страданий, которые так ужасно его мучили последнее время его существования. Александр Сергеевич очень часто говорил с нею про Ольгу Сергеевну и с большой нежностью. Он очень заботился о ея беременности и жалел очень, что не знал этого летом… По получении этого письма жена и я просим немедля уведомить нас о здоровье Ольги Сергеевны. Вы ничего не пишете о здоровье Вашего сына. Мои дети, слава богу, здоровы.

С истинной преданностью остаюсь готовый к Вашим услугам

Барон Борис Вревский, село Голубово, 28 февраля 1837 года»{295}.

Когда Наталья Николаевна чуть окрепла и пришла в себя после утомительного переезда, она написала письмо С. Л. Пушкину:

«1 марта 1837 года.

Я надеюсь, дорогой Батюшка, вы на меня не рассердились, что я миновала Москву, не повидавшись с вами; я так страдала, что врачи предписали мне как можно скорее приехать на место назначения. Я приехала в Москву ночью, и только переменила там лошадей, поэтому лишена была счастья видеть вас. Я надеюсь, вы мне напишете о своем здоровье; что касается моего, то я об нем не говорю, вы можете представить в каком я состоянии. Дети здоровы, и я прошу вашего для них благословения. Тысячу раз целую ваши руки и умоляю вас сохранить ваше ко мне благорасположение.

Наталья Пушкина»{296}.

…Время — великий целитель, но для тех, кому больнее других, оно течет безумно медленно или не течет вовсе…

Чем дальше дуэль и смерть Поэта уходили в прошлое, тем больше новых подробностей открывалось как с той, так и с другой стороны…

Есть много мнений и версий январской трагедии 1837 года, но что они в сравнении с документами того времени…

1 марта 1837 года.

Из письма А. И. Тургенева брату Николаю во Францию:

«…Теперь узнаём, что Пушкин накануне открылся одной даме, дочери той Осиповой, у коей я был в Тригорском, что он будет драться. Она не умела или не могла помешать, и теперь упрек жены, которая узнала об этом, на них падает»{297}.

В тот же день приемный отец Дантеса Луи Геккерн, служивший при русском дворе с 1823 года поверенным в делах, а с марта 1826-го занимавший пост нидерландского посланника в России, написал министру иностранных дел графу Карлу Нессельроде:

«С.-Петербург 1 марта 1837 г. Неофициально.

Господин граф!

После события, роковой исход которого я оплакиваю более, чем кто бы то ни было, я не предполагал, что должен буду обратиться к вам с письмом, подобным настоящему. <…>

Когда после кончины Пушкина мой сын был арестован как совершивший уголовное преступление, предусмотренное законом, чувства самой элементарной порядочности не допускали меня бывать в обществе. Такое поведение, вполне естественное при данных обстоятельствах, было неверно истолковано; его сочли за молчаливое сознание какой-то вины, которую я будто бы чувствовал за собою во всем совершившемся. Многоуважаемый граф! Моя совесть смело заявляет, что я ни на одну минуту не переставал поступать так, как должно. <…>