— Может ли следующий этап как-то опять связать вас с Россией? Даже вернуть туда?
— Слушайте, что бы вы сказали в 1988 году человеку, который бы предсказал, что в 1998 году кончится первая чеченская война? В лучшем случае назвали бы идиотом. Я никогда не даю зароков. У меня есть несколько принципов: продается все, кроме совести, сбывается все, кроме предсказаний…
№ 4(607), 9 февраля 2009 года
Объявляется конкурс на вакантную должность мальчика для битья. Преимущества должности: во-первых, платная, а в кризисное время даже паршивая овца с последними свалявшимися клочьями выглядит надежным ресурсом, островом, можно сказать, стабильности. Во-вторых, пиар: все будут знать, что вас бьют и что вы мальчик.
В-третьих, регулярные выезды за границу для демонстрации плюрализма: все видят, что у нас есть правый фланг? Всмотритесь хорошенько. А что у него синяки под глазами, так это от бессонницы. Ночами не спит, думает, как в ручном режиме спасти страну.
Бьют небольно, сообразно с физической слабостью и электоральной хилостью клиента. Кто за него такого проголосует? Ясно же, что никому не хочется назад, в проклятые девяностые, когда народ грабили с помощью приватизации и дурили при содействии частнособственнических СМИ. Всякий же понимает, что гораздо лучше стало в нулевые, когда его грабили уже без всякой приватизации, а дурили с помощью проверенных, государственнических, стопроцентно надежных СМИ. И хотя в проклятые девяностые перед народным носом была подвешена хоть какая-то морковка, а сегодня он тупо уперся в стену, — любой вам подтвердит, что настоящая стена лучше поддельной морковки, как в идеологическом, так и в питательном отношении.
Вообще-то, если честно, нам тут давно уже не надо никаких правых сил. Это что-то незримое, вроде инфракрасной части спектра: оно есть, но никто его не видел, и главное — все прекрасно без нее живут. Но вот незадача — положено, чтобы была какая-то правая сила. Если есть левая, должна быть и правая. При этом не важно, что левая существует стихийно и сама собой, а кандидатов на правую приходится уговаривать, чередуя слезы с угрозами. Положено представлять весь спектр. И потом учтите — надо же на кого-то показывать пальцем, когда произносишь конструкции со словом «некоторые». Поймите, без правых еще можно, но без некоторых нельзя. Если не на кого будет показывать пальцем, получится, что кое в чем виноваты мы сами, а смириться с этим невозможно.
И потому необходимы вот эти, которым не все нравится. Эти самые, которые не во всем согласны, но при этом не настолько несогласны, чтобы выходить на марш. Те, конечно, тоже для битья, кто бы сомневался. Но те не на оплате, выходят не по должности и вообще действуют внесистемно. Они, разумеется, тоже нужны, чтобы показывать пальцем, — типа вот с кем приходится работать, — но это, конечно, никакие не некоторые. Это «вполне определенные силы», совсем другое дело. И бьют их по-настоящему, а не так, как вас. Им это даже нравится, будьте уверены, иначе зачем бы они ходили на марши, отлично представляя себе их единственный результат?
Конечно, мальчик для порки — должность опасная. В случае углубления этого нашего кризиса, в котором мы, конечно, совершенно не виноваты, надо обязательно указать на него и сказать: видите, дети? Он хотел глобализации. Он жаждал, чтобы мы встроились в это ужасное западное общество, — вот, мы встроились, и доллар уже подбирается к сорока. Если бы не встроились, может, сейчас вообще бы ничего уже не было, но не было бы и кризиса. Видите его, дети? Он ослаблял нашу армию, расшатывал нашу промышленность, критиковал нашу власть, но убивать его до смерти ни в коем случае нельзя, потому что мы и так с трудом уговорили его изображать тут правого крайнего. Поэтому, несмотря на всю тяжесть обвинений и некомфортность жизни, за безопасность можно не беспокоиться. Скорей уж тут убьют кого-нибудь лояльного, в порядке ритуальной жертвы богам для скорейшего выхода из кризиса, — но мальчика для порки будут только пороть, потому что он системный. Система без него не стоит. У него есть шанс пережить левых и даже центральных и на старости лет опубликовать в рамках оттепели том мемуаров «Люди. Годы. Розги».
Соглашайтесь, ей-богу, чего кобенитесь? Чего вам еще надо? Вот же Гозман — и ничего, не жалуется, даже в эфир иной раз приглашают против Жириновского. Тот орет, Минаев на подхвате, народ притопывает, всем весело. Что, вы не хотите «К барьеру»? Честное слово, там все понарошку, по окончании вместе чай пьют. Никого еще не убили, а некоторых даже развозят по домам.
С Чичваркиным, конечно, получилось нехорошо. Его совсем уж было уговорили, потому что имидж у человека такой, безбашенный. Терять нечего. Но тут, понимаете, случилась незадача — его начали пороть прежде, чем утвердили. Если бы в розыск объявили сопредседателя «Правого дела» — было бы отлично, но он еще толком не вступил в должность, не надел костюма специального порочного пажа, а потому все сорвалось. Левая, так сказать, не знала, что делает правая. И вот он теперь в Лондоне, и кого уговоришь вместо? Обратились к Архангельскому — не хочет. Уж ему все предлагали: и варенья, и печенья, и к барьеру, — никак. Кого теперь звать, из тех, кому уже все равно? Охлобыстина? Кулика? Галустяна? Но Галустяна нельзя, потому что тогда у них появятся электоральные перспективы. Господа! Торопитесь! Предложение, как сказано в одном романе, может не повториться! Кризис — вещь такая, что при худшем сценарии могут не понадобиться ни левые, ни правые, — останется только центр, и он будет везде.
Налетай, мальчики. Ваше дело правое, победа будет за вами. Лет через двадцать — тридцать, самое большее пятьдесят.
№ 4(607), 9 февраля 2009 года
9 февраля этого года в Четвертой градской умер Александр Леонардович Александров. Ему было 62 года.
Александров был одним из немногих гениев, которых мне довелось знать лично. Прославился он как сценарист — «Сто дней после детства», «Деревня Утка» (и сделанная из сценария пьеса «Шишок», шедшая по всему миру), «Голубой портрет», «Башня», «И на камнях растут деревья», «Прилетал марсианин в осеннюю ночь», «Серафим Полубес и другие жители Земли», «Золотая шпага»… Любой, кто увидел хоть одну из этих невероятно грустных сказок, забыть их потом уже не мог: Александров был идеальным летописцем книжного отрочества с его странными, иногда очень мрачными фантазиями, непонятными желаниями и непобедимыми страхами. Его любимыми героями были книжные дети с их хрупкостью, нервностью, ранними влюбленностями и неожиданно железной волей. Дачное открытие мира, дружба с чудаковатыми стариками, ухаживания за соседской дочкой — то робкие, то дерзкие, всегда неловкие, — все это он описывал и показывал, как никто, и «Голубой портрет» с потрясающими ролями Даши Михайловой и Варвары Сошальской пересматривал я в детстве раз десять. Но как-то этим фильмам удручающе не везло в прокате (кроме «Ста дней», получивших «Серебряного медведя» в Берлине и Госпремию на Родине): то, о чем рассказывал Александров, было слишком грустно, зыбко и трудноформулируемо, и большинство попросту раздражалось: про что тут, собственно?! Кстати, и те, кто раздражался, тоже запоминали эти фильмы, ибо чувствовали: здесь они имеют дело с искусством. Конечно, такое кино могло существовать только в имперской теплице, в последние ее дни: только там появляются такие болезненные и странные растения, как александровские герои. О распаде и разрушении этой теплицы, из которой вдруг вылетел весь воздух, снял он первую свою режиссерскую работу, превосходный фильм 1989 года «Утоли моя печали», одну из лучших своих ролей там сыграл Сергей Колтаков, сильнейший артист своего поколения, тоже, увы, большую часть жизни проведший в угрюмой невостребованности. Никто так не запечатлел ужас вдруг наступившего безвоздушия, как Александров в этой своей странной и мрачной картине, раньше других предсказавшей полную бесперспективность всех перестроек и перекроек. В девяностые он начал снимать сам, ибо ссоры с режиссерами его утомили. Снял «Номер-люкс для генерала с девочкой», прелестную мелодраму о старом шулере, подобравшем на дороге беременную малолетку; главную роль сыграл постановщик «Женитьбы Бальзаминова» Константин Воинов — и сыграл так, что зал рыдал (только залов этих было немного — картина попала в прокатную яму). В последней своей картине «Приют комедиантов», с тем же Воиновым и Лидией Смирновой, он сыграл городского сумасшедшего, живущего на крымском пляже и все бормочущего: «Холодно, холодно…» Как холодно ему было в последние годы — мало кто догадывался. Но он, разумеется, не жаловался и громко уверял, что уход из кино его осчастливил. Разумеется, он не потерялся. Человека более разностороннего я не встречал: он коллекционировал русские лубки (и на основе одной лубочной серии сочинил потрясающий триллер о Юлии Пастране, балаганной женщине-монстре, сплошь покрытой волосами: он хотел снимать Кински, Кински была занята, без нее ему стало неинтересно). Изучал русский XVIII век и выпустил три книги исторических анекдотов о временах Екатерины и Павла. Написал гигантский трехтомный роман «Частная жизнь Александра Пушкина», издав его в «Захарове». Там же вышел его биографический труд о Марии Башкирцевой — это была его героиня: книжная, нервная, изломанная, жестокая, болезненная, страшно тщеславная девочка-подросток, посредственно рисовавшая, но блистательно описавшая во французском дневнике свою двадцатичетырехлетнюю жизнь. До последнего дня Александров писал для «ЖЗЛ» книгу о Михаиле Кузмине — и почти закончил ее. Сверх того он оставил две детективные повести и штук десять непоставленных сценариев, один другого лучше. Этот рослый, рано облысевший, фантастически сильный и выносливый бородач, знаменитый бесконечными драками, залетами в милицию, скандалами и беспорядочными связями, представлялся мне тем самым «русским человеком в полном его развитии», о котором мечтал Гоголь, загадывая на двести лет вперед. Универсальная одаренность, чудачество, веселье, феерическая щедрость во всем, трудоспособность, граничащая с саморастратой, и загулы, длившиеся неделями, нимало не мешали Александрову строить Дом в самом полном русском смысле: в последнем браке, длившемся без малого 20 лет, он сделался любящим мужем, заботливым отцом, большую часть года проводил за городом, с коллегами по кино не общался, с литераторами — тем более. Его образ правильного местного уроженца стал дополненным до совершенства: как все истинно русские самородные таланты, он оказался категорически не нужен Отечеству и всю жизнь обречен был доказывать право попросту делать свое дело. Но те немногие, кто его любил, любили очень сильно. Однако вместо умиротворяющего «вечная память» и «земля пухом» все время хочется спросить: ну как же так, как же так, а? Ведь он был такой… Ведь он столько умел и столько сказал… И мог бы еще… Что же это такое? Только это могу я повторять над его могилой на Аксиньинском кладбище — и нет ни ответа, ни примирения, ни утешения.
