На ходу снял перчатки, подошел к Горнову:
— Утром звонил Серго. О тебе спрашивал. Велел передать, что верит в тебя, желает успеха.
И работа закипела.
Уж на что сменный инженер верил сталевару, и тот, увидев, как Алексей подгоняет к печи еще один состав с шихтой, переспросил:
— Не много ли?
— Нет. — И Горнов показал блокнот. Расчет там был сделан на плавку в двести девяносто — триста тонн.
Все процессы протекали быстрее графика. Алексей вел тепловой и технологический режимы грамотно, спокойно, как будто давно обходился без мастера. Взяли пробу — тонким блином вылилась сталь на плиту.
— Горячий металл, и лабораторный анализ хороший! — сказал сменный инженер. Успех Алексея был и для него наградой за мытарства, которые он принял вместе со сталеваром в прошлом году.
Плавка оказалась превосходной: качество отличное, вес небывалый — 305 тонн, да еще скоростная.
Не заглядывая в душевую, надев пальто прямо на прожженную спецовку, Алексей стремглав спустился с лестницы и прямиком через шлаковые отвалы побежал к мосту, ведущему через пруд в город.
Радостный ворвался он в квартиру Аврутиных и, увидев Любашу в темном коридоре, не сообразил, что ее сорвало в такую рань с постели, зачем она закуталась в шубу.
— Сумели! — кричал он, не разглядев ее распухших губ, испарины на обескровленных щеках.
Торопливо завязывая концы пуховой шали, из комнаты выскочила теща. С не свойственной ей злостью накинулась на зятя:
— Олух ты царя небесного, неужто не видишь — за машиной бежать надо. Вояки вы разнесчастные…
Последнее относилось и к Алексею, и к Кондрату Лукичу — тот ни свет ни заря побежал в цех узнавать результаты Алешиной плавки. Только вышел, как у Любаши начались предродовые схватки.
2
Ее увели куда-то вверх по лестнице, и, когда смолкли шаги, Алексей спохватился, что даже ласкового слова у него не нашлось в такую минуту. Все вылетело из головы…
Истуканом стоял возле лестницы. Каждый шорох сверху казался ему приглушенным криком Любаши. Он думал о ее муках, о том, что хочет сейчас одного — увидеть ее живой и что больше ему ничего в жизни не надо.
Алексей с трудом заставил себя выйти, пройтись по улице. Когда возвратился к роддому, двери были заперты. Алексей забарабанил в окно.
— Кто? — спросил через форточку мягкий старушечий голос.
— Откройте. Там жена моя.
— Тут, милый, одни жены. Как твоя-то фамилия?
— Горнов. Ее Любашей зовут… Утром привез.
— Жена твоя хорошая — терпит. Боли чуточку утихли. Иди домой. Ране ночи, а может, и утра не жди, я-то уж знаю.
Алексей написал записку Любаше и отправился домой. Лег спать. Когда проснулся, был уже вечер, полседьмого. Мать дважды ходила к Любаше, сказали, что все по-прежнему. Алексей поспешил на завод.
В кабинете кроме начальника цеха сидели сменный инженер и Кутьин, сталевар с соседней печи. Обе руки у него были забинтованы — брызнуло металлом. По репликам Алексей понял: отделался легкими ожогами, но работать не мог. Сразу подумал о том, что первый подручный, заменивший сталевара, малоопытен и положиться на него нельзя. Встать самому? Но прежде Горнову хотелось узнать, сообщили ли Москве о ночной плавке.
— Телеграмму Серго отослали?
При этих словах наступила странная, гнетущая тишина.
— Ты не слышал?.. — отозвался наконец начальник цеха и осекся, не в силах продолжать.
— Что случилось?
Грузный голос начальника, всегда гремевший по цеху, осел до шепота:
— Умер… Радио передавало…
Будто горячим металлом залило Алексею грудь, мозг, глаза. Не может быть, вчера же звонил… Что будет? Что делать?.. Все кругом казалось враз омертвевшим, и лишь Серго на портрете по-прежнему глядел живыми, веселыми глазами.
— Иду на твою печь, — сказал Алексей сталевару.
— Тебе же всю ночь потом у своей стоять, а моя газит — не выдержишь.
Алексей махнул рукой, пошел к печи, к подручным товарища. Он им ничего не сказал, и они ничего не спрашивали, когда он с лопатой встал рядом и с ожесточением стал бросать раскислители в кипящую ванну.
Молча провел он несколько часов на чужой печи, потом всю ночь на своей. Первым орудовал лопатой у завалочных окон, первым бросался к выпускному отверстию. Если б можно, Алексей заменил бы, наверно, не только мастера, но и подручных — он изматывал себя и этим унимал свою боль.
Минула ночь — длинная, как жизнь, короткая, как вздох. Он стоял у печи, будто в карауле возле Серго.
В начале шестого его позвали к телефону. Бежал по цеху, не обращая внимания на паровозные гудки, на тревожный колокол крановщика, несущего навстречу ковш жидкого чугуна. Алексею казалось: если он не добежит сию же минуту, случится еще что-то непоправимое.
Рабочие крайней печи увидели возвращающегося Алексея.
Те же впалые щеки, тот же измученный вид, а человек — другой. Удивленные глаза, полуоткрытый рот, руки, не находящие себе места, — все кричало о радости. Алексею стыдно было, что радость выпала ему в этот горький день, но поделать с собой ничего не мог.
— Кто родился? — спросил пожилой сталевар.
— Серго… — неожиданно выпалил Алексей. — Серго родился!
Часть третья
«ТРИДЦАТЬЧЕТВЕРКА»
1
И в конце февраля продолжали свирепствовать метели, Под снежными заносами скрылись железнодорожные пути. Кошкину казалось, метели отнимают тепло и у людей: в дирекции, в КБ к нему относились холодно, недоверчиво.
А тут еще весть о смерти Серго.
Боль оглушила. Как живой, встал перед глазами нарком, там, у снежного танка. А потом навалилась неотступная навязчивая мысль: без Серго он, Кошкин, ничего сделать не сможет. До этого вынуждены были считаться — Серго назначил. А теперь?
Кошкин понимал настроение в КБ: приехал неизвестный человек в коллектив, который вырастил не один десяток видных конструкторов, инженеров, — отчего же не поставили главным конструктором одного из них? Сможет ли понять новичок их прошлое и настоящее, почувствовать их боли и радости?
Кошкин знал: на заводе годами привыкли идти от одной серии БТ к другой, совершенствуя машину, но не меняя основ конструкции и технологии производства. Это было спокойно для КБ, удобно для завода, да и танкисты не могли нахвалиться «бетушкой» — юркой, быстрой, надежной. Как-то в беседе с конструкторами Кошкин усомнился в перспективности колесно-гусеничного хода и надежности противопульной брони — на него посмотрели с неприязнью. Он рассказал о танковых боях в Испании, о «двадцатьшестерках», тонкую броню которых пробивали снаряды фашистских противотанковых пушек. Конструкторы вежливо выслушали и так же вежливо, но настойчиво стали доказывать, что с «бетушками» это не могло бы случиться, так как они в два с лишним раза быстроходнее, чем гусеничный Т-26, и не успели бы фашисты прицелиться, как БТ протаранили бы их пушки. Пойти в открытую против коллектива, доказывать опасность самоуверенности конструкторов Кошкин не мог, пока не найдет единомышленников.
