вслух живым, требовательным голосом: «Чем ты помог фронту?»
Зоя отвернулась.
— Не могу спокойно проходить мимо этого плаката, — сказала она с болью.
— Ведь ты же еще девочка и ты была на трудовом фронте — это тоже работа для страны, для армии.
— Мало, — упрямо ответила Зоя.
Несколько минут мы шли молча, и вдруг Зоя сказала совсем другим голосом, весело и решительно:
— Я счастливая: что бы ни задумала, все выходит так, как хочу!
«Что же ты задумала?» — хотела я спросить — и не решилась. Только медленно и больно сжалось сердце.
— Мамочка, — сказала Зоя, — решено: я иду на курсы медсестер.
— А завод как же?
— Отпустят. Ведь это для фронта.
В два дня она достала все необходимые справки. Теперь она была оживленная, радостная, как всегда, когда находила решение. А пока мы с ней шили мешки, рукавицы, шлемы. Во время воздушных налетов она, как и прежде, дежурила на крыше или на чердаке и завидовала Шуре, который у себя на заводе потушил уже не одну зажигалку. Накануне того дня, когда Зое нужно было идти на курсы, она рано ушла из дому и не возвращалась до позднего вечера. Мы с Шурой обедали одни. Он работал в эти дни в ночной смене и сейчас, собираясь уходить, что-то рассказывал мне, а я едва слушала — неотвязная, пугающая тревога вдруг овладела мною.
— Мам, да ты не слушаешь! — с упреком сказал Шура.
— Прости, Шурик. Это потому, что я не могу понять, куда девалась Зоя.
Он ушел, а я проверила затемнение на окнах, села у стола, не в силах приняться ни за какое дело, и снова стала ждать.
Зоя пришла взволнованная, щеки у нее горели. Она подошла ко мне, обняла и сказала, глядя мне прямо в глаза:
— Мамочка, это большой секрет: я ухожу на фронт, в тыл врага. Никому не говори, даже Шуре. Скажешь, что я уехала к дедушке в деревню.
Боясь разрыдаться, я молчала. А надо было ответить. Зоя смотрела мне в лицо блестящими, радостными и ожидающими глазами.
— А по силам ли тебе это будет?.. — сказала я наконец. — Ты ведь не мальчик.
Она отошла к этажерке с книгами и оттуда по-прежнему пристально, внимательно смотрела на меня.
— Почему непременно ты? — продолжала я через силу, — Если бы тебя призвали, тогда другое дело…
Зоя снова подошла и взяла меня за руки:
— Послушай, мама: я уверена, если бы ты была здорова, ты сделала бы то же, что и я. Я не могу здесь оставаться. Не могу! — повторила она. Потом добавила тихо: — Ты сама говорила мне, что в жизни надо быть честной и смелой. Как же мне быть теперь, если враг уже рядом? Если бы они пришли сюда, я не смогла бы жить… Ты же знаешь меня, я не могу иначе.
Я хотела что-то ответить, но она снова заговорила, просто и деловито:
— Я еду через два дня. Достань мне, пожалуйста, красноармейскую сумку и мешок, который мы с тобой сшили. Остальное я сама добуду. Да, еще: смену белья, полотенце, мыло, щетку, карандаш и бумагу. Вот и все.
Потом она легла, я осталась сидеть у стола, чувствуя, что не смогу ни уснуть, ни читать. Все было решено — это я видела. Но как же быть? Ведь она еще девочка…
Мне никогда не приходилось искать слов в разговоре со своими детьми, мы всегда сразу понимали друг друга. А теперь мне казалось, что я стою перед стеной, которую мне не одолеть. Ах, если бы жив был Анатолий Петрович!..
Но нет: все, что я ни скажу, будет напрасно. И никто — ни я, ни отец, будь он жив, — не удержит Зою…
В тот день Шура впервые после целой недели работал в утренней смене. Он пришел усталый и грустный и поел как-то нехотя.
— Зоя твердо решила ехать в Гаи? — спросил он.
— Да, — коротко ответила я.
— Ну что ж, — сказал Шура задумчиво, — это хорошо, что она уезжает. Девочкам сейчас в Москве не место…
Голос его прозвучал неуверенно.
— Может быть, и ты поедешь? — добавил он, чуть помедлив. — Там тебе будет спокойнее.
Я молча покачала головой. Шура вздохнул, поднялся из-за стола и вдруг сказал:
— Знаешь, я лягу. Что-то я устал сегодня.
Я прикрыла лампу газетным листом. Шура некоторое время лежал молча, с открытыми глазами и, кажется, сосредоточенно думал о чем-то. Потом повернулся к стене и вскоре уснул.
* * *
Зоя вернулась поздно.
— Я так и знала, что ты не спишь, — сказала она тихо. И добавила еще тише: — Я еду завтра, — и, словно желая ослабить силу удара, погладила мою руку.
Тут же, не откладывая, она еще раз проверила вещи, которые надо было взять с собой, и аккуратно уложила в дорожный мешок. Я молча помогала ей. Так буднично просты были эти сборы, когда стараешься сложить каждую вещь, чтоб она занимала поменьше места, и деловито засовываешь в свободный уголок кусок мыла или запасные шерстяные носки… А ведь это были наши последние, считанные минуты вместе. Надолго ли мы расстаемся? Какие опасности, какие тяготы, едва посильные порою и мужчине, солдату, ждут мою Зою?.. Я не могла заговорить, я знала, что не имею права заплакать, и только все стоял в горле горький комок.
— Ну вот, — сказала Зоя, — кажется, все.
Потом выдвинула свой ящик, достала дневник и тоже хотела положить в мешок.
— Не стоит, — с усилием выговорила я.
— Да, ты права.
И, прежде чем я успела остановить ее, Зоя шагнула к печке и бросила тетрадь в огонь. Потом присела тут же на низкую скамеечку и тихонько, по-детски попросила:
— Посиди со мной.
Я села рядом, и, как в былые годы, когда дети были маленькие, мы стали смотреть прямо в веселое, яркое пламя. Но тогда я рассказывала что-нибудь, а разрумянившиеся от тепла Зоя и Шура слушали. Теперь я молчала. Я знала, что не смогу вымолвить ни слова.
Зоя обернулась, взглянула в сторону спящего Шуры, потом мягко взяла мои руки в свои и едва слышно заговорила:
— Я расскажу тебе, как все было… Только ты никому-никому, даже Шуре… Я подала заявление в райком комсомола, что хочу на фронт. Ты знаешь, сколько там таких заявлений? Тысячи. Прихожу за ответом, а мне говорят: «Иди в МК комсомола, к секретарю МК».
Я пошла. Открыла дверь. Он сразу внимательно-внимательно посмотрел мне в лицо. Потом мы разговаривали, и он
