Он сидел с нами в траншее почти каждый день. Заметив, что наш страх не слишком велик, он оставил нас в покое. Иногда он ложился на одну из скамеек и тут же засыпал. Его хладнокровие внушало мне уважение. Мать смотрела на спящего Хотце с завистью.
«Если бы я могла так спать», — тихо вздыхала она, — «я смогла бы выдержать все это много легче».
Мне бросилось в глаза, что во время налетов мать стала считать бомбовые разрывы. Мне даже казалось, что каждый новый разрыв она встречает с какой-то затаенной радостью. Однажды я услышал, как она бормотала:
«Так им и надо! А ну, дайте им еще!» Ее отчаянное, искаженное ненавистью лицо испугало меня.
Мне были понятны чувства матери. Тем не менее я напомнил ей, что ведь и в нас тоже может попасть.
«Война — это война», — ответила мать. — «А кроме того, в нас с тобой никогда не попадет. Я же обещала тебе — мы выдержим! Разве ты не чувствуешь, что Кто-то простер над нами руку?»
Я кивнул, хотя никакой руки над собой не чувствовал. Я просто поверил матери.
Однажды днем Хотце вернулся домой раньше обычного и пригласил нас с матерью в столовую.
«Мой друг Радни» — сообщил он нам — «нуждается в помощнике. У него птицеферма недалеко от Кепеника. Почти всех рабочих фермы призвали на военную службу. Паренек вроде тебя мог бы ему очень пригодиться».
«Но я же никогда не держал в руках курицы!» — соврал я.
«Научиться можно всему. К тому же у тебя сохранилась форма члена „гитлерюгенда“. Мы ее немного подновим, и тогда ты сможешь продавать цыплят».
«Кому же ваш друг продает цыплят?» — поинтересовалась мать.
«Всему берлинскому начальству».
«А разве обычным людям у него нельзя цыплят покупать?»
«Это закрытая зона. Находиться там может только обслуживающий персонал и клиенты».
«Какие клиенты, господин Хотце?» — спросил я.
«Клиентами могут быть только те, у кого эсэсовские руны в петлицах. От штурмбанфюрера до самых низших чинов СС. И пожалуйста, не называй меня „господин Хотце“. Меня зовут Карл. Мы с тобой знаем друг друга уже давно. Я же не говорю тебе „вы“!»
«Ну и как же я должен разговаривать с этими типами?»
«Так же, как со всеми остальными. Только не давай себя запугать. От этих „золотых фазанов“ ты можешь многому научиться».
«Что такое — „золотые фазаны“?»
«Разве ты не знаешь этого выражения? „Золотые фазаны“ — это штурмовики. Они носят на мундирах золотые нашивки».
«В этих кругах он никогда не вращался», — сказала мать.
«Неважно — это же штурмовики! Да я от страха могу в штаны наложить!»
«Бояться не нужно. И Гюнтер тебе понравится, мой мальчик. Он отличный парень, к тому же человек бывалый — прошел огонь и воду. И почти коммунист. На полного коммуниста он не потянул — застрял в социал-демократической партии. Но для этой партии совершенно ничего не делает. Свой парень. И знаешь — чем непринужденнее мы себя держим, тем легче нам вылезти из всех неприятностей».
«Почему же тогда мы должны проходить мимо окна пригнувшись?»
«Потому что у окна в доме напротив стоит тип с полевым биноклем. Ему известно мое прошлое. Он точно знает, где, когда и за что я сидел. Зачем ему знать обо мне еще что-то, понимаешь?»
«Да, понимаю. Но когда он каждое утро будет видеть, как я выхожу из дома, то сразу догадается, что я тут живу».
«Ты же будешь выходить из дома в одно и то же время, и на тебе будет форма члена „гитлерюгенда“. Он решит, что ты занят какими-то делами. И еще — мы договорились рассказывать о вас то же самое, что и в Вальдесру: ты и твоя мама — из Целендорфа, вы пострадали от бомбежки и теперь живете здесь».
Хотце ухмыльнулся.
«Мы никогда не жили в Целендорфе. Мы просто не могли себе это позволить», — сказала мать.
«Но вы похожи на жителей Целендорфа».
Он снова ухмыльнулся.
«Но ведь мальчик такого возраста, как мой сын, должен по утрам отправляться в школу», — не унималась мать.
На лице Хотце появилось озадаченное выражение.
«Верно! Как я мог об этом забыть? Наверное, потому, что на меня ты производишь впечатление взрослого человека».
Он посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и засмеялся. Мне тоже стало смешно.
«Нам надо подумать. Постараюсь разузнать, нет ли поблизости школы. Ты на велосипеде ездить умеешь?»
Я кивнул.
«Отлично. Тогда я достану тебе велосипед в нашем садоводческом объединении. Может, даже дамский. На дамском ноги удобнее на педали ставить».
«Да все равно, какой велосипед — дамский или мужской. И ведь я еще вырасту!»
«Ты и в самом деле на редкость сообразительный паренек!».
На следующий вечер Хотце явился с довольно ржавым дамским велосипедом.
На плече у него висел школьный ранец. Мартхен тотчас вскочила на велосипед и сделала на нем пару пробных кругов.
«Тебе надо почистить и смазать приводную цепь. Пусть все видят — владелец следит за своим велосипедом».
Хотце взял у нее велосипед и без возражений принялся за работу. Мартхен вошла в дом, подошла ко мне и положила руку на мое плечо.
«Сейчас я приготовлю нам с тобой по стаканчику лимонада. И парочку бутербродов с маслом. Масло у меня есть. Угадай, от кого?»
«От Кэте?»
«Правильно».
Мартхен поставила на стол стаканы с лимонадом, нарезала хлеб и принялась намазывать его маслом.
«Где же ты ее встретила?»
«Я ездила в Вальдесру, чтобы повидаться с Кэте».
«Как она поживает? У нее все в порядке?»
Мартхен грустно покачала головой.
«Она узнала что-нибудь про Эрну?»
«Эрна умерла, мой мальчик».
Я смотрел на Мартхен и не мог произнести ни слова.
«Кэте получила официальное извещение — ее сестра умерла от воспаления легких. В лагере, конечно, не было необходимой медицинской помощи и ухода».
Мартхен села рядом со мной. Я уставился в окно и наблюдал, как Хотце чистит велосипед.
«Разве ты знал Эрну?»
«Они убили ее. Они жестоко избили ее еще при аресте», — тихо сказал я.
Мартхен придвинула ко мне тарелку с бутербродами.
«Ты так хорошо знал ее?»
«Она была моим лучшим другом».
Через некоторое время на кухню пришел Хотце и принялся за бутерброды. А на следующее утро начался мой первый рабочий день. На птицеферме нужно было быть очень рано, и Хотце поехал со мной. Доехав до птицефермы, мы сошли с велосипедов. Его друг Радни, высокий светло-русый мужчина, уже поджидал нас у ворот. У входа в служебное здание Хотце попрощался с нами. Радни привел меня в свой скромно обставленный кабинет и сразу спросил, сколько мне лет.
Получив ответ, он потер подбородок и сказал, что знает, кто я, но просит меня называться всем моим вымышленным именем.
