— А как у тебя дела с восстановлением отделений общества? — спросил он, подумав, что, может быть, здесь дела пошли неплохо.
Гапон энергично прошёлся по комнате, вроде бы взял себя в руки и снова сел за стол напротив Рутенберга.
— В прошлый раз ты обещал мне помощь. Так слушай… — он долго смотрел куда-то поверх его головы, потом снова уткнулся взглядом в стол. — Давеча я говорил тебе, что приступаю к работе в своих отделениях, и ты ещё советовал, как мне себя вести. Я точно так и поступил — всем, всюду и самим рабочим твердил, что никакой политикой мы заниматься не будем, а будем спокойно и мирно своими силами улучшать своё положение. Я ужо наметил создать своё кооперативное дело на паях. И представляешь, сам Витте решил мне помочь, выделил казённые деньги на восстановление моих отделений.
— Как же ты об этом узнал? — спросил Рутенберг, пока не веря услышанному.
— Представь себе, является ко мне от самого графа Витте его чиновник для особых поручений Манасевич-Мануйлов [11].
— Он чиновник и от департамента полиции, — вставил Рутенберг.
— Погоди, Мартын, — поднял руку Гапон. — Является он, значит, и говорит, что граф Витте считает мою сегодняшнюю работу с рабочими государственно полезной и решил выделить средства на восстановление общества. Но мало этого, он говорит ещё, что мою работу хочет поддержать начальник политической части департамента полиции Рачковский и по этому поводу он хотел бы со мной увидеться. Вот тут я оказался в полной растерянности. Был бы ты, я бы спросил твоего совета: идти ли мне на эту встречу? Как ты сказал бы, так я и поступил бы. А теперь сразу предупрежу тебя — с Рачковским я виделся. Мы встречались в ресторане у Кюба.
Рутенберг напряжённо ждал, что ещё скажет Гапон. Тот помолчал, точно припоминая тот разговор, и продолжал:
— Рачковский сказал, что ему известно благоволение ко мне графа Витте и что он давно хочет предоставить средства на восстановление моих отделений. Сказал также, что ему известно, как я сейчас разговариваю со своими рабочими, и похвалил за умную позицию. Но тут же добавил, что обольщаться этим у меня нет никаких оснований, так как моё дело всё равно висит на волоске. Я спросил, почему? Он объяснил, что о полном восстановлении моего общества министр внутренних дел Дурново пока и слышать не хочет, говорит, что это кончится второй Москвой. Я ему на это заявляю, что думать так обо мне — глупо. Неужели Дурново не понимает, что я получил такой тяжкий урок, после которого фактически стал уже другим человеком! Тогда Рачковский спросил: вы сейчас против существующей власти? Я ему сразу ответил, что не представляю себе в России никакой иной власти. Он: а как же с вашими заявлениями после Девятого января насчёт царя-зверя и тому подобное? Я ответил, что, когда мне задают этот вопрос рабочие, я им объясняю, что писал это, когда ещё гремели выстрелы и на улицах не просохла кровь, и тогда мною руководил не ум, а нервы, а главное — непонимание происшедшего. Теперь же, когда власти на наших глазах добиваются, чтобы в стране был порядок и благополучие, не является ли нашей святой обязанностью помочь этой власти? И все сознательные рабочие с этим согласны… Рачковский долго думал, потом сказал: Дурново хочет иметь гарантии, что вы не поднимете новую смуту. Я ему заявил, что гарантией пока может быть только моё слово истинно верующего сына России. Тогда Рачковский заметил, что слово — это только колебание воздуха, и спросил, не могу ли я написать записку на имя Дурново, такую убедительную, чтобы он мог решиться представить её царю, который до сих пор вздрагивает при упоминании моего имени. Никто же другой открыть мне дорогу не может. Я подумал и такую записку написал и отдал Рачковскому для Дурново. Целых десять страниц — и очень умно написал.
— Копия у тебя есть? — спросил Рутенберг. Он помнил писания Гапона в Европе и усомнился, что тот мог написать что-то действительно умное.
— Есть копия, я её сейчас не захватил, она в гостинице. Я тебе её принесу… Но нам надо поговорить ещё и с глазу на глаз. Поедем сегодня в «Яр» на часок-другой, я, кстати, этого кабака до сих пор не знаю. У меня деньги есть, и мы там хорошенько посидим в своё удовольствие.
Рутенберг усмехнулся:
— Я вижу, Рачковский уже приучил тебя вести деловые разговоры в кабаках.
— Зря ты так, — нахмурился и покраснел Гапон. — А где же нам поговорить? Ходить к тебе сюда я опасаюсь, ты же нелегальщин, а вдруг хвост?
— Ко мне не надо, — согласился Рутенберг. — А насчёт «Яра» я должен подумать.
— Долго думать, Мартын, нельзя — железо куют, пока оно горячее! А я тебе расскажу такое…
Они условились встретиться через три дня на Тверском бульваре, около Никитских ворот. Сели там на скамейку и некоторое время молча смотрели на здания, покорёженные в дни Декабрьского восстания. В доме, фасадом выходящем на бульвар, зияла дыра размером в два окна.
— Смотри, тут и артиллерия действовала, — кивнул на дом Рутенберг.
— А выходит, что била она и по мне, — подхватил Гапон. — Сколько раз в разговоре Рачковский тыкал мне эти московские события! Будто я к ним причастен. — Он достал из кармана бумагу: — Вот копия моей записки Дурново. Читай.
Рутенберг читал не спеша, удивляясь толковости записки, насыщенной действительно умными размышлениями о современном положении в России и о том, как укрепить авторитет государственной власти. Здесь первым пунктом стояла задача полного умиротворения рабочих, этой главной силы всяких революционных выступлений. Гапон рекомендовал, взяв за основу октябрьский царский манифест и в подтверждение объявленной в нём амнистии, разрешить ему открыть все одиннадцать отделений общества, где он развернёт работу исходя из того, что для него святость особы государя — непреложна, а верная служба ему — единственное счастье.
Рутенберг вернул записку:
— Ну что ж, написано действительно с умом. А что же стало с этой запиской дальше?
— Вот тут-то, Мартын, и начинается самое интересное… Но я, брат, замёрз и сидеть тут больше не хочу. Давай вечерком в «Яр». Там расскажу тебе всё. Ты ахнешь! Я, чтобы не засветить твою квартиру, в девять часов подъеду на пролётке вот сюда. Договорились?
— Ладно, в девять, — кивнул Рутенберг, встал и быстро пошёл по бульвару к Страстной площади.
В тот же день он разыскал находившегося в Москве Савинкова и рассказал ему о своих встречах с Гапоном.
Савинков задумался:
— А не ловушка это специально для нас?
— Разве что для Гапона, — предположил Рутенберг.
— А зачем он им? Он же у них, судя по всему, так или иначе на привязи. И потом, они же уверены, что Гапон с его мелкой душонкой на террор не способен.
