– Но предположим, у вас есть ученик, почитатель, который хочет у вас поучиться и спрашивает совета, как снимать?
– Что же я ему посоветую? Ведь это его фильм, а не мой.
– Но, допустим, – тут я мысленно призвал на помощь дух Эйзенштейна-профессора ВГИКа, – он спрашивает вас конкретно, с какой точки, сверху или снизу, ему лучше снимать сцену, замысел которой он вам тут же объясняет? Неужели вы не подскажете ему, как лучше поставить камеру?
– Как я могу что-то сказать? Это его фильм, его жизнь…
Разговор продолжался еще некоторое время, но Антониони в полной мере оправдал свое реноме апостола некоммуникабельности. Свое «не» он отстаивал ненавязчиво, но непреклонно.
Потерпев полное поражение – и впервые, может быть, почувствовав серьезность дотоле совершенно чуждой мне позиции, – я попытался взять реванш на другом участке. По поводу всем памятного вентилятора в комнате с трупом из фильма «Профессия: репортер» я спросил, нельзя ли понять его как вариацию на отмеченный многими кинокритиками мотив ветра, шевелящего листву в каждом из его фильмов, – как своего рода «ветер в помещении».
– Вы, наверно, никогда не бывали в пустыне, где это снималось. Без вентилятора там просто невозможно находиться.
Чему другому, а некоммуникабельности у него поучиться было можно.
Обед был долгий, сначала все сидели за столом, потом беседовали за кофе в гостиной и прогуливаясь по веранде, опоясывавшей весь дом, расположенный в живописном ущелье. (Известная корнелльская формула гласит: «Ithаса is gоrges» – каламбур на gorgе, «ущелье», и gorgeous, «великолепный».) Помню, как разговаривал с ним на этой веранде, наслаждаясь красотой антуража, неброской харизмой моего собеседника и сознанием причастности к моменту.
Последнее обострялось одной деталью события, выше пропущенной. В тот день к нам приехал погостить Саша Соколов, двумя романами которого я восхищался (это было до еще более блистательной «Палисандрии») и с которым познакомился во время его выступления в Корнелле. Мне показалось заманчивым свести Соколова с Антониони и, набравшись наглости, я позвонил к Амбегаокарам. Они, однако, отнеслись к предложению привести Сашу прохладно, указав на очевидное и, с американской точки зрения, совершенно беспардонное shоrt nоticе (предупреждение в последнюю минуту). Мои настояния, подкрепляемые заверениями о Сашином величии, они отвели ссылкой на ограниченное число мест за столом. Таня предложила было остаться дома, уступив свой прибор Саше, но это уже попахивало Достоевским, и мы отступились.
Так не состоялся еще один потенциальный акт некоммуникации. А было бы интересно при нем присутствовать. Саша ведь тоже не умеет преподавать, изъясняется на серьезные темы в основном письменно и в некой палисандровой маске, а последние полтора десятка лет вообще молчит, скрывается и таит. Хочется думать, что они поняли бы друг друга без слов, для чего, впрочем, не нужно встречаться. К этому в конце концов пришел и я – уже после Корнелла.
Однажды, когда у нас с Таней в Итаке гостил мятежный писатель Э., писавшая о нем коллега-американка пригласила нас всех к себе на ужин. Еда, питье и беседа у жаровни под открытым небом разворачивались неторопливо, но постепенно набирали градус, отчасти обостряясь ввиду супружеских трений между мной и Таней, неизбежных в этой заключительной стадии нашего брака, но скорее излишних для дружеского литературного застолья. В остальном мы вроде бы «сидели хорошо», когда хозяйка, наклонившись ко мне, вдруг вполголоса сказала по-английски:
– Алик, почему бы вам не поехать домой?
– Я не против, но вы же знаете, я не вожу машину. Надо спросить Таню.
– Таня, почему бы вам не поехать домой?
Таня сказала, что она готова в любой момент, но надо спросить Э.
– Вы поезжайте, – отвечала хозяйка, – а Э. пусть еще останется, я потом привезу его сама.
– Э., так что, мы поедем? Она тебя потом привезет.
Но Э. проявил неожиданную для него приверженность коллективу:
– Да нет, куда вы заторопились, посидите еще, скоро все поедем.
При таком раскладе долго сидеть, естественно, не пришлось, и вскоре мы трое откланялись. В машине я спросил Э., что же он, вопреки своей шумной репутации, не остался. В чем дело – хозяйка не в его вкусе?
– Главное, – отвечал писатель, – не хотелось бы помешать процессу исследования.
Несмотря на деликатность и даже металитературность этого ответа, Таня, видимо, почувствовав себя невольной свидетельницей разговора в мужской бане, а может быть, и в развитие своих претензий ко мне в частности и мужчинам вообще, сдавленно пробормотала что-то вроде «Ах вы, черти!» и отчаянно погнала машину. Э., автор крутых сюжетов со стрельбой и мордобоем, несколько напрягся, отдавая должное происходящему, и головой показал мне на Таню, дескать, утихомирь свою бабу. Я произнес какие-то увещевания, но Таню они еще больше распалили. Было ясно, что я не только не вожу машину, но и не имею власти над водительницей.
Доехали мы, тем не менее, благополучно, и вообще ничего, как говорится, не случилось. Пережив несколько острых, в духе писательской манеры Э., моментов, все вернулись каждый в свою колею. Впрочем, не совсем. Мы с Таней вскоре разошлись, катализатором чего послужил если не этот эпизод, то само присутствие Э., безжалостно обнажающего, в литературе и в жизни, реальную подоплеку экзистенса. По той же причине оборвался, увы, и драгоценный процесс исследования, которому Э., хотя привычке милой и не дал ходу, все-таки, видимо, помешал.
A propos «Э.»…
Спорить о вкусах, конечно, смысла нет, но поговорить можно. К сожалению, в этом вопросе наша наука – филология – практически бессильна. Некоторые предрассудки она рассеять может, но заставить полюбить, да даже не полюбить, а хотя бы понять нелюбимое, – увы.
Недавно один серьезный журнал посвятил аж две статьи критике стихов Лимонова, две в одном номере. (Нас вообще хлебом не корми – дай Лимонова покритиковать.) Обвиняют его, кто бы мог подумать, в нарциссизме. Ну, это элементарная глупость, и, немного подучившись, критик узнает, что дело не в идеях, «измах» и «авторской позиции», а в новизне поэтического зрения и слуха и качестве ее передачи. Но научиться – и научить – распознаванию этих, выражаясь по-английски, неосязаемостей гораздо труднее. То есть усвоение возможно, но не по учебнику, а путем ученичества у классиков, как учатся они сами. Речь ведь идет о том, чтобы шестым чувством почувствовать, что поэт наполнил мир, как было однажды сказано, новым звоном в пространстве новом отраженных строф.
Я, например, однажды очень остро почувствовал это в строчках:
