Юджин Ли-Гамильтон - Воображенные сонеты (сборник)

Дон Педро неспешным аллюром скакал,
Вокруг озираясь вприщурку,
Только тут впереди с замираньем в груди
Он красивую видит фигурку.

А дама идет, на него не глядит,
Куда-то спешит деловито;
Грациозна она, и лодыжка стройна,
И лицо под вуалью укрыто.

Дон Педро галантен, как истинный дон:
Точеную видя лодыжку,
Он, коня шевеля, дал ему шенкеля
И за дамой погнался вприпрыжку.

Приемистый шаг у его жеребца,
Дон Педро спешит, вожделея,
Только даму рысак не догонит никак:
Та исчезла в тенистой аллее.

Вот он удивленно пришпорил коня,
Проулками скачет кривыми;
Конь почуял укол и на бег перешел,
Но всё дюжина ярдов меж ними!

Ленивая рысь превратилась в галоп,
Но Педро сомненье тревожит:
Все быстрее гоня, он торопит коня,
А за дамой угнаться не может.

Маячит соблазном она перед ним,
Помалу от скачки пьянея,
По холму, через дол он, запальчив и зол,
Ураганом несется за нею.

По рощам, лощинам, лугам и полям,
Мелькает за милею миля,
Через дол, по холму скачет он в полутьму —
Звезды солнце на небе сменили.

Летят города и деревни летят,
Он топчет не тучные всходы —
Под копытную дробь погружается в топь
Там, где плещутся темные воды.

«Настигну! Поймаю! Схвачу! Догоню!» —
Кричит он, неистов и бешен;
Стонет взмыленный конь, но безумства огонь
В доне с жаром отчаянья смешан.

Вот рядом она, показалось ему,
Разносится крик над болотом:
«Я догнал, наконец!» — а его жеребец
Уж кровавым окутался потом.

«Схватил!» — и по-прежнему мчится стремглав
По пустоши, по бездорожью,
Но, подобно тюку, рухнул конь на скаку,
Околел с диким визгом и дрожью.

И тут повернулась беглянка к нему,
Кошмаром представ пред глазами:
Красавицы нет, только жуткий скелет,
Где струится холодное пламя.

Стадо воловье бредет ввечеру
Без понуканья к еде и ночлегу,
Труженик с ношей идет ко двору,
И дребезжит у села по бугру
Чья-то телега.

На придорожной церквушке закат,
Словно прощаясь, рисует узоры;
Редкие путники мимо спешат,
Темными стали покосы и сад,
Синими горы.

Камни церковные исщерблены,
В щелях ростки резеды и левкоя;
Тихо, пустынно, и тени черны;
Только молитву шепнет у стены
Старец с клюкою.

Холод крадется в густой конопле,
Птицы на ветках уже замолчали,
Эхом унылым ползет по земле
Голос лягушек в густеющей мгле,
Полный печали.

Ночь забирает округу в полон,
Полог раскинув над пустошью дольной;
Кваканья терпкого трепетен стон,
С ним похоронный мешается звон,
Бой колокольный.

Отблеск нежданный от каменных плит —
Это священник идет со свечою,
Следом мужчины — у них возлежит
Гроб на плечах, что любовно накрыт
Пышной парчою.

Кто это, смертью избавлен от бед,
Там на носилках лежит бездыханен?
Кто так нарядно в дорогу одет,
В мир направляясь, где прошлого нет?
Просто крестьянин.

Будет положен крестьянами он
В землю, среди лебеды и крапивы —
С нею он тяжкой страдой породнен,
И пестрина похоронных пелен
Неприхотлива.

Мимо проходит мерцанье свечи
И угасает, подобно огарку;
А наверху, в наступившей ночи,
Звездный огонь рассыпает лучи
Густо и ярко.

Звон колокольный плывет под луной,
Медленно тает на дальней опушке;
Сонный простор напоен тишиной,
Не умолкают в прохладе ночной
Только лягушки.

Присядьте здесь, отец.
Я бредил? Боль терзает головная,
Душевные не заживают раны.
Я изможден вконец —
Три месяца уже я сна не знаю.
Вот-вот понтифик стены Ватикана
Покинет, и прошу иметь в виду,
Что я его тиару обрету.

Отец, вам слышен звук,
Как будто бы играет мандолина?
Не слышите? Ну, и неважно, право.
Будь проклят мой недуг!
Сменить Карафу — вот моя судьбина;
Я буду избран волею конклава!
Ужели все старания, Господь,
Погубит эта немощная плоть!

Три месяца назад
Здоровьем крепче не было прелата,
Чем я. А ныне гнусь под страшной схимой!
Всё этот жуткий взгляд…
Ах, вам не виден супостат проклятый,
Но рядом он всегда — неуловимый,
Невидимый, он жизнь мою крадет,
Упрямо приближая мой исход.

Сошел ли я с ума?
Нет-нет. Смертельно я устал от бдений.
И шаг за шагом близится геенна.
Страшней ночная тьма
В отсутствие блаженных сновидений,
Чем голод или яд, палящий вены.
И ныне я ослаб, изнеможен,
Мечтая об одном — увидеть сон.

О сон, о сон святой!
Нет ничего прекрасней для изгоя,
Но ты пуглив, бежишь звонка и слова;
С вечернею звездой
Приди ко мне, лаская и покоя,
Я не желаю ничего другого:
Своим лобзаньем запечатай гроб,
Но хочет враг, чтоб я без сна усоп.

Отец, внемлите мне:
Я отнял жизнь его, и он из мести
Теперь ворует сны мои ночами.
На медленном огне
Я б долго жег его, скажу по чести,
Сдирая кожу острыми клещами,
И сотней пыток мучить был бы рад,
Воображеньем ужасая ад.

Племянницу свою,
Чье Клаудия имя, дочерь вдовью,
В опеку принял я охотно, ибо
Расчета не таю,
Но движимый отеческой любовью,
В мужья ей прочил герцога Филиппа —
Он знатен, уважаем всей страной;
Она красива и с тугой мошной.

Поверьте мне, отец:
Я радостно следил, как расцветала
Ее краса, отрадою объятый;
Так по ночам скупец
Считает деньги в глубине подвала,
Не в силах взора отвести от злата.
И согласились вскоре чернь и знать:
Она достойна герцогиней стать.

Но с возрастом она
Уединяться стала, брови хмуря;
Слезами очи полнились сокольи;
Мятежности полна,
Повиновалась девичьей натуре,
Упрямо проявляла своеволье —
Созрела, но согласия на брак
С Филиппом не давала мне никак.

Воды, глоток воды!
В мозгу моем от давки мыслей тесно,
И путается речь; о, скоро, знаю,
Окончатся труды,
Но я достоин милости небесной,
Мне в том порукой маета земная.
О чем бишь я? Опять теряю нить
И все-таки хочу договорить.

Мой разум воспален,
Но помню: посещал мой дом тогдашний
Бастард, прозваньем Ганнибал Петрони,
И мне казалось — он
Завел с моей племянницею шашни.
Неглупый и талантливый тихоня,
Он был противен мне, и — видит Бог! —
Я с ненавистью справиться не мог.

Ах, как же он играл
На мандолине! Сильные запястья
И гибкость пальцев! Он с таким уменьем
Любые ноты брал!
Никак не мог я слушать без участья,
Как из-под плектра с мукой и томленьем
Струится песня под рукой его!
И всех пленяло это волшебство.

О, пенье парных струн!
О, мандолины колдовские чары,
Несущей звуки Божьего глагола!
Хоть я давно не юн,
Но не сравнимы с нею ни гитара,
Ни арфа легендарного Эола —
Они ничем не радуют меня,
То брякая, то комаром звеня.

Он часто приходил
Под окнами играть в ночи июня,
Когда всё спит, и звуки серенады
Взлетали до перил,
Искусно сердце девичье гарпуня;
А я, кидая яростные взгляды,
Шагал, не смея отойти ко сну,
И проклинал и песню, и луну.

Вновь в памяти провал,
Погибель подступила слишком близко…
Еще питья! Ко мне, воспоминанья!
Однажды я узнал,
Что парочка вступила в переписку,
Потом сумел перехватить посланья.
Всё шло с благими планами вразрез.
Я пожелал, чтоб юноша исчез.

Не стоя за ценой,
Легко сыскать у нас кинжал булатный,
А Тибр потом охотно примет тело.
От склонности дурной
Я остерег безумца двоекратно —
Впустую, ибо дерзость в нем кипела.
Что ж, отдал я приказ наемным псам.
Он в участи своей повинен сам.

Племянница взвилась
Тигрицею, узнав об этой смерти!
Она в припадке билась, извергая
Проклятия и грязь
На голову мою! Отец, поверьте,
Не ней печать лежала колдовская.
Пришлось закрыть бедняжку на замок,
Ведь я огласки допустить не мог.

Уродлив мой рассказ,
И то, что мною сделано, ужасно,
Но я прошу — дослушайте без гнева.
Подалее от глаз
Я Клаудию спрятал — но напрасно
Старался. Несговорчивая дева
Скончалась за стеной монастыря,
Плоть голодовкой долгой уморя.

А ворог мой воскрес
И мне упорно расставляет сети.
Приходит он, как только тьма ночная
Укроет свод небес;
И под окном, в неверном лунном свете
Играет, о себе напоминая.
Ты, призрак подлый, жизнь мою берешь
Пусть медленнее, но верней, чем нож.

Вот снова, словно взрыв,
Мучительный аккорд, который сразу
Замолкнет, только я вскочу с постели;
Потом иной мотив —
Томительней тоски, тлетворней сглаза,
Прогонит сон, хоть слышен еле-еле.
И так всю ночь щекоткою в мозгу…
Я силюсь сладить с ним — и не могу.

Расставил я людей,
Чтоб музыканта выследить, повсюду,
Немалую пообещал награду.
Но все-таки злодей,
По-дьявольски хитер, потомок блуда,
Никак не попадается в засаду.
Глумится он, вокруг меня кружа —
Ничто ему замки и сторожа.

О, где ты, верный путь?
Как избежать позорного скандала?
Душа ожесточением палима.
Еще, еще чуть-чуть —
Ославят все безумство кардинала
И скажут: «Это просто одержимый».
А он мне в уши посылает звук,
Не слышный больше никому вокруг!

Однажды, под луной,
Увидел я, как он к резной оградке
Пристроился посередине сада;
Я, слабый и больной,
Спустился вниз, дрожа, как в лихорадке,
Чтоб задушить убийцу без пощады,
И в глотку я вонзил ему персты —
Но были то плодовые кусты.

Я много говорю;
О, если бы сегодня мне усталость
Дала уснуть и после ночи звездной
Приветствовать зарю,
Я променял бы все на эту малость!
Но поздно, поздно, поздно, слишком поздно…
Мой пульс утихомирился; чело
Тенетами конца обволокло.

О сон, любезный сон!
Я смертник, что отпущен с эшафота
И усыплен настойкой чемерицы.
Лежу, заворожен —
Пришла ко мне желанная дремота,
Я умоляю — пусть она продлится.
Не нужно пробуждения. Умру,
Судьбой доволен, нынче ввечеру.

Эй! Слушайте же! Эй!
Он здесь! Его игра! Его дыханье!
Но я еще и в силах, и в рассудке!
А ну-ка, поскорей
Подайте кардиналу одеянье —
Год ада для него ужмется в сутки!
Встать помогите, дружно подхватив!
Я болен, слаб, но я покуда жив.

Подайте алый плащ
И алые чулки — о нет, не надо
Мне их руна, окрашенного кровью.
Как этот цвет мертвящ!
Всё таинство священного обряда
Людское может погубить злословье.
Карафа мертв, и ждет меня конклав.
Несите же одежды, не сплошав.

Вы держите меня?
В чем дело, челядь? Говорите прямо,
И я, как стану папой, вас не трону.
А, прочих приструня,
Очищу Рима выгребную яму,
Тройную возложу на лоб корону.
Что там бормочет пойманный шпион?
Любой противник мой приговорен.

Где мой понтификат?
Потерян! Я с восторгом потаенным
В ладони не приму ключей от рая.
В моей облатке яд!
Не проглочу! Умру не причащенным!
Явился призрак, на меня взирая!
Где Клаудия? Люди! Западня!
Враги пришли, чтоб задушить меня!