— Я передам вашу записку в Культурно-бытовую комиссию, они что-нибудь придумают, — сказала она уходя.
Культурно-бытовая комиссия — сокращенно КБК — набирается из проживающих. Они разбираются с нарушителями порядка, рассматривают жалобы, выслушивают сплетни, «тушат» скандалы и все такое прочее. А также находят выходы из затруднительных ситуаций — типа моей.
Дня через три в палату заехала на коляске бодрая красавица, представлявшая Культурно-бытовую комиссию. Увидела возле меня книгу М. Горького «О литературе» и удивленно вскинула бровки:
— И вы понимаете, что здесь написано?
— Если б не понимала, не читала бы, — ответила я.
— Завтра у нас собрание Культурно-бытовой комиссии, и я попробую найти вам помощника, — пообещала она и укатила прочь.
Спустя две недели я встретила ее в коридоре. Увидев меня, красавица подъехала ко мне с лучезарной улыбкой на лице и спросила:
— Ну как ваши дела, привыкаете?
Честно скажу, я так стушевалась, что ей, видимо, самой стало неловко. Меж тем она продолжила:
— Я поставила ваш вопрос на собрании, но никто не согласился приходить писать под диктовку. Вы же сами видите, что здесь каждый человек живет сам по себе...
* * *
И все же я нашла помощника-писаря в лице малограмотной Шуры. Дальше надо было обрести свой отдельный уголок, где можно спокойно работать.
Я понимала, что, если сама это не организую, мне никто не предложит. Переговорила с Шурой, и та согласилась пожить со мной в комнате на двоих, помогая как в быту, так и в письме. Мы написали служебную записку директрисе Надежде Васильевне Илькаевой, разъяснив ситуацию, и она распорядилась дать нам с Шурой отдельную комнату на двоих, за что я ей безмерно благодарна.
Скорость Шуриного записывания под диктовку оставляла желать лучшего. И писала медленно, и грамотой владела еле-еле, лишь самые азы. Путала буквы «щ» и «ш», «т» и «д», постоянно спрашивала, какую букву ставить, с хвостиком или без. Я тянула Шурку что есть силы, приучая ее писать шустрее. Ведь нелегко, когда диктуешь по слогам каждое слово и повторяешь по нескольку раз. Пока повторяю первое предложение, начисто забываю второе. Да и физически такая затяжная надиктовка тяжела для меня. Мои усилия не пропали даром — со временем Шура подтянулась, и писать стала пошустрее, и лучше понимать меня, и меньше сажать ошибок. И именно с Шуркой я записала несколько сказок, в том числе первые варианты «Сказки для трусишки», «Где живет сказка», а также наброски продолжения про Мишуту. Сказки эти я впоследствии доработала, слегка переделала и их опубликовали. А потом узнала из писем, что они очень понравились юным читателям.
Волшебник Мишута
Наконец в конце мая 1990 года вышла моя книжечка «Из жизни волшебника Мишуты» — в Кемеровском областном издательстве, тиражом 80 000 экземпляров и ценой в 10 копеек за штуку. Доступно любой семье, даже при малом достатке. А огромный тираж меня потряс. И как потом мне сообщили, во всех магазинах поселка Инской и города Белово книгу молниеносно раскупили. Приятно слышать!
Мне, как и положено, прислали десять авторских экземпляров. Шура помогла распаковать бандерольку и вытащила оттуда цветные книжки с веселой обложкой. Замечательное оформление! Почтальон, принесший бандероль, не уходил — ему было чрезвычайно любопытно: что же такое интересное он принес? Увидев десять экземпляров книжки, прочитал вслух название «Из жизни волшебника Мишуты» и разочарованно протянул:
— А зачем они столько одинаковых книг прислали? Все десять про волшебника Мишуту?
— Это же мои книжки! Эту книжку я написала! — трепеща от волнения, известила я, но почтальон не проникся и, пожав плечами, вышел.
А я, оставшись одна в палате, таращилась на эти цветные книжечки и снова то плакала, то выла, то смеялась. Моя первая книжка! И волшебник Мишута — самый настоящий волшебник потому, что выход моей книги — это его волшебство! И со временем выйдут и вторая, и третья, и другие... Обязательно выйдут — я уже столько насочиняла сказок и рассказов для детей.
Первые два экземпляра книги я передала директрисе и замдиректора и стала ждать поздравлений и похвал. Может, в доме-интернате как-то отметят это событие? Не дождалась. Директриса не навестила меня, лишь передала поздравление через третьих лиц. Замдиректора тоже промолчала. Я не в обиде на администрацию Инского дома инвалидов — ведь в то время все делалось по указу Облсобеса, даже публичные поздравления с выходом литературных публикаций. А Облсобес вряд ли мог отдать распоряжение отметить выход в свет книги, написанной инвалидом, проживающим в доме-интернате. Хотя почему не мог, не понимаю...
Моя радость вскоре улетучилась, эйфория закончилась. И опять навалилась проблема — как продолжать литературную работу? Кто будет записывать? Шура бурно радовалась выходу моей книги, но скорость письма и грамотность у нее застряли на низком уровне, и такие сеансы записи под диктовку выматывали нас обеих. И ясно было, что Шуре это рано или поздно надоест, а я выдохнусь физически.
Олений страх
В Инском доме инвалидов, куда я так стремилась в течение долгих лет, я снова оказалась несчастной. Мало того, что некому записывать мои сказки под диктовку, а свои руки не способны на это, наслоились новые страхи. Стало казаться, что все инвалиды из моего окружения намного лучше и нормальнее меня как в физическом отношении, так и психическом. Я ведь на всю жизнь запомнила высказывание прокопьевского психиатра Тамары Федоровны, что признаком моего психического нездоровья являются гиперкинезы, неконтролируемые движения рук, порой пугающие окружающих — руки дергаются слишком резко и хаотично. Выходя на улицу, я боялась лишний раз пошевелиться, чтобы не привлечь внимание непроизвольными подергиваниями. Слишком врезались в память слова о гиперкинезах как признаках психического заболевания.
И вот что странно, у людей, «заработавших» гиперкинезы травматическим путем, они не считаются признаками психических состояний, и они получают свою первую группу инвалидности без указания психических или умственных отклонений. А нас, ДЦПшников, только по одному этому признаку норовят приписать к олигофренам. И такое практикуется и по сей день. Почему? Хотелось бы на этот вопрос услышать ответ специалистов. Однако ответа нет и по сей день. И диагноз «олигофрения» по-прежнему лепят большинству ДЦПшников, хотя большая их часть, три четверти по медицинской статистике, имеет сохранный интеллект. И непонятно, есть ли разница между Черемновой, которая, скорчившись в три погибели за ноутбуком, пишет произведения для детей и публицистику для взрослых, которая вопреки всем козням, почти самостоятельно освоила ноутбук, и теми, кто реально относится к умственно отсталым и необучаемым?
