В “Волшебном фонаре” он пытался сам поставить себе диагноз:
Я не знаю того человека, каким был сорок лет назад. Неприятные ощущения так глубоки, а механизмы вытеснения действовали так эффективно, что я с трудом вызываю этот образ. Фотографии в данном случае мало чего стоят. Они показывают только маскарад, укоренившийся маскарад. Если я думал, что на меня напали, то отбивался как испуганная собака. Никому не доверял, никого не любил, ни по ком не тосковал. Был одержим сексуальностью, вынуждавшей меня к постоянным изменам и непроизвольным поступкам, все время терзался желаниями, страхом, тоской и угрызениями совести. То есть был одинок и разъярен. Работа в театре немного смягчала напряжение, которое отпускало лишь в краткие мгновения пьяного дурмана или оргазма.
Жестоко откровенное признание, разоблачающее молодого человека, которому, собственно, не мешало бы воздержаться от романов с женщинами, пока он не пройдет серьезное лечение.
В конце мая, без малого через месяц после капитуляции Германии, Ингмар Бергман позвонил матери и сообщил, что они с Эльсой твердо решили развестись. К этому известию в семье отнеслись отрицательно, и некоторое время пастор отказывался принимать сына. Похоже, Ингмар Бергман встречался с матерью, только когда пастора не было дома:
Семейное счастье, по всей видимости, не для нас. Ах, малютка Лена! […] Ингмар заходил ко мне ненадолго сегодня вечером. Сердце разрывается при мысли, как он выглядит. “Точь-в-точь узник Грини [нацистский лагерь для перемещенных лиц под Осло. – Авт.], только что вышедший на свободу”, – говорит Даг. Тощий, заросший щетиной, с горящими глазами, снедаемый мучительной тревогой. Куда это приведет? Бедные дети! Обладать искрой гения и одновременно так тяжко за нее расплачиваться. Ужасно, что нельзя распахнуть двери дома и помочь ему привести все в порядок. Но в нынешней ситуации это невозможно, из-за Эрика.
Официальный бракоразводный процесс начался с подачи заявления о раздельном проживании, которое хельсингборгский городской суд назначил на 4 декабря 1945 года. Юридически развод был окончательно оформлен лишь в 1947 году. Ингмара Бергмана суд обязал ежемесячно выплачивать 200 крон дочери Лене, впредь до ее девятнадцатилетия.
Итак, когда он познакомился со своей новой женщиной, она состояла в браке с Кристером Стрёмхольмом. По словам Бергмана, Эллен сразу же забеременела. Эва Юсефина родилась 5 сентября 1945 года. Но кто ее отец? Ни муниципальные, ни церковные документы не дают однозначного ответа.
Эллен Холлендер и Кристер Стрёмхольм поженились 9 сентября 1944 года в Карлстаде. Согласно информации из разыскного полицейского архива, они планировали поселиться в Хельсингборге, где Эллен работала в городском театре под началом Ингмара Бергмана. На одном из допросов Кристер Стрёмхольм сказал, что изучал живопись у профессора Отте Шёльда и Исаака Грюневальда в Академии художеств, а затем зарабатывал на жизнь как художник. В начале 1945-го он начал издавать журнал “Шведский балет”, где сотрудничали его жена и Эльса Фишер-Бергман.
По словам Ингмара Бергмана, он и Эллен Стрёмхольм вступили в близкие отношения сразу после того, как она 9 сентября 1944 года вышла замуж, и в результате она “немедля” забеременела. То есть, учитывая время рождения дочери, произошло это в конце года.
Шестого сентября 1945-го, на следующий же день после родов, Эллен Стрёмхольм подала заявление о расторжении брака. Официальным поводом послужило то, что ее муж, впоследствии всемирно известный фотограф, разрушил брак прелюбодеянием, как говорили в ту пору. Редактор (так его официально называли, поскольку он издавал “Шведский балет”) Стрёмхольм ранее имел интимные отношения с двумя другими женщинами и с одной поддерживал их по-прежнему, что и признал в ходе слушаний в стокгольмском городском суде.
По метрическому свидетельству, выданному хельсингборгским приходом Марии и приложенному Эллен Стрёмхольм к судебному иску, у них был общий, но некрещеный ребенок, девочка, родившаяся 5 сентября, и суд записал: “…как бесспорно отмечено, никто из супругов ранее в разводе не был, и в браке они не имели других детей, кроме означенного в вышеупомянутом метрическом свидетельстве”. В книге записи рождений и крестин Стрёмхольм значился как отец Эвы, а ноябрьская выписка из книги регистрации браков указывает, что имеется “живой ребенок (общий для супругов)” моложе пятнадцати лет.
Поскольку, когда родилась Эва, Кристер Стрёмхольм еще состоял в браке с Эллен, его автоматически зарегистрировали как отца девочки. После рождения ребенка Эллен могла ходатайствовать о разводе, не рискуя, что закон сочтет Эву внебрачным ребенком, тем самым она обеспечила ей право рождения, а также устранила риск, что девочку будут называть “безотцовщиной” или “приблудной”.
Такая игра продолжалась весьма долго. Через семь лет после рождения Эвы викарий Бенгт Ольберг из прихода Эргрюте вновь подтвердил, что Эва Стрёмхольм “дочь ред. Туре Кристера Стрёмхольма”. В 1951 году Ингмар Бергман ходатайствовал о ее удочерении, и в 1956-м его ходатайство было официально удовлетворено.
Как же Карин Бергман отнеслась к тому, что ее сын второй раз стал отцом, да еще и вне брака? В дневнике нет даже намека, что она вообще знала об этом. В тот день, когда родилась Эва, она записала, что муж напомнил ей, что ровно шесть лет назад их младший сын в гневе ушел из дома. Матери казалось, сын очень отдалился и не желал говорить о своей внутренней жизни, по крайней мере с родителями. Во время короткого визита в Стокгольм в январе 1946 года он держался странно и выказал крайнюю бесцеремонность. “Он не отдает себе в этом отчета, просто гнет свою линию. Сумеет ли какая-нибудь женщина долго его выносить?” Возвращаясь в Хельсингборг, он забрал с собой всю напряженность, и Карин могла перевести дух: “Он уехал, и все успокаивается. Уму непостижимо, что это тот самый тихий приветливый ребенок, каким я помню его в детстве”. Родительская неспособность осознать и принять, что ребенок вырос и живет собственной жизнью, не спрашивая у родителей ни разрешения, ни совета. А может, просто естественная грусть, печаль по утраченному.
Но ни слова о том, что сын опять стал отцом.
Эллен появилась в дневнике Карин Бергман лишь в начале февраля 1946 года, когда она узнала от Эльсы Фишер-Бергман о случившемся:
Пока что, как обычно, знаю об этом я одна. Но ужасно хочу рассказать обо всем Эрику. Я, конечно, знала, что Ингмар очень отдалился от нас, но даже не предполагала, что настолько. […] Скоро я не выдержу! […] Мы с Эриком встали спозаранку, чтобы встретить Ингмара. Жаркий камин и чай в салоне и огромная тишина воскресного утра. Откровенный разговор с Ингмаром. Мы сказали ему, что в курсе его обстоятельств. Пытались говорить и действовать справедливо по отношению к нему. Может, пойдет ему на пользу, по крайней мере в будущем.
