— Мы не из Сантандера, — возражает белый как лунь старик. — Мы из соседней деревни. Это вот они, — указывает он на женщин, — должно быть, городские.
Не тратя лишних слов, деловито осмотрев поле, крестьяне из соседней деревни и женщины из города идут к воронкам, и вот лопаты уже вгрызаются в землю. А за поворотом дороги, проходящей возле аэродрома, видна еще одна группа людей с огромными фруктовыми корзинами.
Скоро во всех концах поля звенят лопаты, кирки. Женщины накладывают землю во фруктовые корзины и подносят их к воронкам. Откуда-то появились носилки, пришли еще люди.
К вечеру добрая половина поля восстановлена. Теперь мы и сами закончим дело! Но никто не уходит. Женщины расстилают одеяльца и укладывают ребят спать. Старики присаживаются перекурить.
Подхожу к одному из них:
— Вы, должно быть, устали? Работа тяжелая.
Он попыхивает трубкой и коротко отвечает:
— Не привыкать.
Сгущаются сумерки. Уже почти неразличимы фигуры работающих. Но по голосам, которые доносятся с разных сторон, можно понять, что темп работы не ослабевает.
Глубокой ночью ко мне подходят две женщины и тот же самый белый как, лунь старик.
— Кажется, все! — говорит он довольным голосом и по-хозяйски добавляет: — Теперь надо бы осмотреть поле.
Я уговариваю его идти домой — мы сами обследуем аэродром, а если что не доделано, сами доделаем. Старик возражает:
— Идемте вместе.
Зажигаю электрический фонарик, и мы не спеша обходим аэродром. А когда возвращаемся к стоянке, я с удивлением замечаю, что все ждут нашего прихода.
— Как? — слышится, только один вопрос.
— Как? Замечательно! Словно и не было бомбежки, вот как!
Мы сердечно пожимаем руки нашим помощникам, провожаем их. И они уходят в ночь, неторопливо, молча, только изредка перебрасываясь скупыми словами. Железные люди!
С этого дня жители Сантандера становятся нашими верными помощниками. Когда через два дня аэродром был вновь разбомблен, я уже не сомневался: помощь будет! И действительно, вскоре на дороге показались женщины, старики, подростки.
Они приходят к нам каждый раз, когда нужна помощь. Мы уже многих из них знаем в лицо. Но каждый раз с ними приходят все новые и новые. Суровые люди, они стесняются выставлять напоказ свои чувства к нам.
Как-то в перерыве между полетами я ложусь под крылом самолета. Рядом — парашют. Тяну его за лямки, чтобы положить под голову. Из-под парашюта выкатываются несколько крупных яблок.
— Откуда здесь яблоки? — спрашиваю Хуана.
— Яблоки? — переспрашивает Хуан. — Их принес тот старик, что тогда, ночью, ходил с вами по аэродрому. Принес и сказал: «Передайте летчику этого самолета».
После очередной бомбежки я всматриваюсь в лица работающих на аэродроме, ищу старика. Вижу — направляется к моему самолету. Идет согнувшись, в одной руке заступ, в другой — корзинка. Подходит, опускает на землю корзинку, покрытую сверху чистым полотенцем, и, опершись обеими руками на тяжелый заступ, спрашивает:
— Где летчик этой машины?
— Не узнаете? — отвечаю ему.
Старик щурится, внимательно смотрит на меня и протягивает руку:
— Нет, теперь узнаю.
— Отдохните немного, — говорю старику, подвигая раскладной стул.
— Спасибо, сынок, спасибо! Старость пришла, сил меньше стало, пожалуй, и отдохну.
— Вам нужно было бы сидеть дома, — говорю я ему. — Отработали свой век.
— Дома? — качает он головой. — Не то время теперь, чтобы дома сидеть. — И внезапно спрашивает меня: — Почему вы так плохо говорите по-испански? Вы русский?
— Да, русский.
Старик еще пристальнее всматривается в мое лицо.
— Откуда же вы приехали — из России или из другой страны?
— Из Советского Союза.
По лицу его скользит улыбка.
— Это хорошо. Это очень хорошо, — повторяет он и, почти не повышая голоса, будто слова относятся не ко мне, а к кому-то другому, тихо произносит: — Спасибо вашему народу и вам спасибо, молодой человек. Нам тяжело живется сейчас. Спасибо!
Он достает из корзины несколько яблок и смущенно протягивает их мне.
— Больше нечем угостить вас. Все, что у меня есть, это несколько деревьев.
Я благодарю его. Он утирает потное лицо большим синим платком и, совсем смутившись, собирается уходить.
— Куда же вы торопитесь? Отдохните как следует!
— Пойду, пойду. Нужно угостить и других летчиков. Да и работать нужно.
— Я лучше позову всех летчиков сюда. У нас есть время, пока готовят самолеты.
Старик соглашается. И вновь тяжело опускается на стул.
Через несколько минут все в сборе. В старческих глазах гостя загорается живой огонек. Ему приятно смотреть на молодых, здоровых, жизнерадостных людей. Волнуясь, он дрожащей рукой достает из корзины яблоки:
— Берите! Спасибо вам, сынки!
Корзина пуста. Старик с сожалением смотрит на ее дно, кладет туда полотенце и раскланивается.
— Куда вы, падре? Посидите.
Весь день я вижу его на аэродроме. Он быстро устает, часто садится отдыхать и сокрушенно покачивает головой: жаль, что молодости не вернешь!
Нас мало, нас очень мало — три эскадрильи на всю Астурию. У противника несколько авиационных соединений. На каждого из нас в воздушных боях приходится по три, а то и по пять вражеских самолетов.
Каждая боевая машина, каждый летчик здесь — величайшая ценность. Мы это знаем и стараемся выжать все, что возможно, из нашей техники. Но уже в первые дни теряем одного пилота. Произошло это нелепо, обидно. Всему виной — горячность, безудержный юношеский темперамент.
Фашисты бомбили наш аэродром. Самый молодой из летчиков не стерпел, выскочил из укрытия и бросился к ближайшему самолету. «Вернись! — кричали мы ему. — Вернись!» — но все это потонуло в грохоте рвущихся бомб. Не оглядываясь, он добежал до машины, прыгнул на крыло и готов был уже сесть в кабину, но вдруг замер и упал на землю. Осколок сразил его наповал.
Эта первая жертва вновь пробудила во мне прежние опасения. Смогут ли молодые летчики сохранять самообладание в тяжелой, сложной обстановке? Перелет через территорию врага меня несколько успокоил, но теперь моя уверенность вновь поколебалась.
Присматриваюсь к летчикам. Они тяжело переживают смерть товарища. Клавдий ходит темнее тучи, забыл и стихи и книжки. Первый раз я вижу у него папиросу; по-моему, он не курил до этого.
Вечером молча, по одному, мы собираемся у вырытой могилы. Вперед выходит Клавдий. Медленно, словно не узнавая никого вокруг, обводит нас взором. Смотрим на лицо погибшего — на нем так и застыл отпечаток безудержной ярости. Клавдий вздрагивает и внезапно загорается.
