не получил» (210).
После смерти Фармера все его обязанности и ответственность легли на помощника, который, «как умел, произвел обсервацию, но толку вышло немного», поскольку в навигации он понимал не больше Эквиано, и, что важнее, не было у него и дополнительной мотивации, имевшейся у Эквиано – стремления проявить свои способности. Поэтому Эквиано принял командование на себя, разумно полагая, что при ослабшем теперь ветре сможет довести протекающее судно до Антигуа, а оттуда до Монтсеррата. Примерно через десять дней они добрались до дома. К концу плавания все бычки под палубой захлебнулись, но индейки «хотя и подвергались на палубе воздействию сильной влажности и скверной погоды, чувствовали себя хорошо». Настолько хорошо, что, вопреки первоначальным опасениям, при продаже он выручил 300 процентов прибыли.
Но радость от неожиданной прибыли меркла на фоне всеобщего уважения, доставленного ему этим плаванием. Наверное, лишь человек с морским опытом способен оценить то удовлетворение, что испытывал Эквиано, сумев перенять командование кораблем от своего, можно сказать, приемного отца. На краткое время он, казалось, вновь оказался в мире, где заслуги значили больше цвета кожи: «Все удивлялись, как мне удалось довести шлюп до порта, и теперь я получил новое имя – Капитан. Оно сильно меня воодушевило и весьма польстило тщеславию, ведь то было высшее звание, доступное в этих краях свободному человеку темной расы. Когда стало известно о смерти капитана, все знавшие его сильно горевали, потому что он пользовался всеобщим уважением. В то же время отдавали должное и темнокожему капитану, и успех основательно возвысил мою репутацию среди знакомых». В позднейших изданиях «Удивительного повествования» Эквиано усилил и подчеркнул значение плавания, которым заканчивается седьмая глава, выделив его в отдельный абзац и заключив словами: «а один местный джентльмен даже предложил передать в управление свой шлюп, ходивший между островами, но я отказался» (211).
Момент миновал. Как свободный черный, Эквиано не мог официально командовать торговым кораблем, несмотря на продемонстрированные навыки. После смерти Фармера ничто уже не удерживало его в Вест-Индии, за исключением благодарности бывшему хозяину, Роберту Кингу. Еще больше, чем прежде, стремился Эквиано «в Англию, где навсегда осталось мое сердце». Кингу, однако, удалось уговорить его «совершить еще одно плавание в Джорджию, поскольку старый помощник капитана по нездоровью был уже мало полезен на судне. Капитаном назначили давно знакомого мне Уильяма Филлипса, и, отремонтировав судно и приняв на борт партию рабов, мы отплыли на остров Св. Евстафия, где задержались лишь на несколько дней, а 30 января 1767 года взяли курс на Джорджию. Новый капитан чрезвычайно гордился тем, как владеет навигацией и управляется с судном, и избрал новый курс, несколькими румбами западнее, чем мы обычно ходили; это показалось мне весьма странным» (214).
Подспудное беспокойство, которое испытывал Эквиано из-за необычного курса, породило несколько сновидений, в которых «корабль [разбивался] среди скал и прибоя, а я [оказывался] спасителем всей команды». Первым двум снам он не придал особого значения. Но как-то ночью, утомившись на откачке воды из протекающего трюма, он «разразился проклятием: “Да чтоб этому кораблю черти днище вырвали!” Но мне тут же стало совестно за брань. Уйдя с палубы, я улегся спать, и едва сомкнул глаза, как снова увидал тот же самый сон про корабль, что и в предыдущие две ночи». Позже той же ночью рулевой обратил внимание Эквиано на нечто прямо по курсу, принятое им за большое морское животное, но Эквиано сразу понял, что это не движущееся существо, а неподвижная скала.
Он бросился вниз предупредить капитана Филлипса об опасности и просил подняться на палубу, чтобы оценить положение. Капитан обещал, но наверху так и не появился. Не отреагировал он, и когда Эквиано снова спустился, чтобы сказать, что течение несет их прямо на скалу. На третий раз, уже заслышав буруны, разбивающиеся о скалу, к которой они стремительно приближались, Эквиано «потерял терпение. Страшно разозлившись, я бросился вниз, вопрошая, почему же он не идет и что всё это значит. «Кругом буруны, – кричал я, – и корабль вот-вот наскочит на камни» (215). Наконец беспечный капитан откликнулся на зов и велел свистать всех наверх. Но едва они успели бросить якорь, чтобы попытаться закрепиться там, где в этот момент находились, «как новый, особенно страшный удар насадил корабль на скалу, пробив нам борт, так что мы намертво застряли меж камней». Эквиано винил в крушении себя, усматривая причину его в давешнем проклятии в адрес судна, и «пообещал, что если мне суждено выжить, то никогда в жизни больше не выругаюсь». Поначалу он утратил присутствие духа, но вскоре пришел в себя и принялся «размышлять, как же нам спастись, и, наверное, никогда ни в чьей голове не роилось одновременно такого сонмища идей и замысловатых планов, однако же способа избежать гибели я придумать не мог». Полагаться на решения капитана определенно не приходилось. Первым делом тот велел заколотить люки, ведущие в трюм с рабами. От ужасной мысли, что из-за его греховной божбы «Господь взыщет с [него] за кровь этих людей», Эквиано лишился чувств (217). Придя в себя, он попробовал убедить капитана не обрекать рабов на погибель, но Филлипс был уверен, что если не запереть их на тонущем судне, они попытаются спастись на шлюпке, которая не сможет вместить всех.
Для человека, гордившегося службой в королевском флоте, ответ начальствующему офицеру и реакция на его действия были поразительны. Проявив неподчинение и словом, и делом, Эквиано при всех выругал Филлипса, фактически призвав команду к бунту против его распоряжений и авторитета: «Не в силах долее сдерживать чувств, я сказал, что он заслужил того, чтобы утонуть, потому что ничего не понимает в морском деле, и я не сомневаюсь, что его вышвырнут за борт по малейшему моему знаку. Люки не стали заколачивать». С этого момента бесспорное лидерство перешло к Эквиано. Экипаж согласился с его планом: вместо того, чтобы отправиться в ночную неизвестность на поврежденной шлюпке, которая скорее всего «не прорвется через прибой», безопаснее будет, вверив свою судьбу Господу, переждать до утра в сухой части судна, отремонтировав за это время шлюпку. Рассвет они встретили со смешанными чувствами. Волнение несколько стихло, и удалось разглядеть «небольшой кей, или одинокий островок, в пяти или шести милях. Однако немедленно обнаружилось и препятствие: от большой воды нас отделяла невысокая каменная гряда, через которую лодка переплыть не могла, отчего мы вновь приуныли» (219). Для спасения оставалось одно: вместе с несколькими людьми, на которых Эквиано мог положиться, перевезти всех за несколько рейсов на остров, всякий раз перетаскивая шлюпку через рифовую гряду, раня ноги
