Эта цитата, пожалуй, наиболее принципиальна. Речь идет не о том, чтобы признать правоту большевизма. <…> Речь о том, чтобы разделить ответственность. Подкладывали щепки, подгребали стружки? Будили народное самосознание? Разговаривали о свободе, ругали власть, ждали перемен? Получите. Признайте свою вину в происшедшем. Не отрекайтесь от того, что сами же и накликали, – даже если никакое знамя и пламя не мерещилось вам в самых кошмарных снах, а желали вы всего-навсего свободы собраний и отмены цензуры. <…>
И Блок, и Окуджава свой выбор сделали и прожили после этого по четыре года. Почему они поступили так, а не иначе – логически объяснить невозможно. Зато очень легко объяснить от противного, почему они не могли поступить иначе.
Иной выбор предполагал бы попытку снять с себя историческую ответственность. А Окуджава, как и Блок, знал, что он «подгребал стружки». Знал, что эти танки защищали его. И не прятался от этого факта, в отличие от десятков русских интеллигентов, осудивших расстрел Белого дома. Впрочем, были среди них и люди, имевшие на такое осуждение полное моральное право: Андрей Синявский, Владимир Максимов. Они не были ничем обязаны ельцинской власти и не несли перед нею никакой ответственности.
(Дмитрий Быков. Булат Окуджава. М., 2009)
Зыбкая теория эта от первого же легкого щелчка рассыпается как карточный домик. О Максимове и Синявском с куда большим основанием, чем о Булате и всех, кто вместе с ним подписал «письмо сорока двух», можно сказать, что они подгребали стружки, чтобы разжечь тот костер. А уж Максимов не то что «стружки подгребал», а прямо-таки бикфордов шнур запаливал, чтобы полыхнуло. И ельцинской власти они были обязаны уж никак не меньше, чем Булат, или Белла Ахмадулина, или Виктор Астафьев. Хотя бы тем, что благодаря этой власти получили возможность свободно приезжать на родину и не издалека, из Парижа, через вой глушилок, а прямо тут, в Москве, свободно и громогласно высказывать свою точку зрения, – каковой возможностью тут же и воспользовались.
Хорошо зная их обоих, я иначе объясняю причину того выбора, который Владимир Емельянович Максимов и Андрей Донатович Синявский сделали в тот критический момент нашей истории.
Как вожделенно жаждет век
проделать брешь у нас в цепочке…
Если бы подписи под «Письмом сорока двух» собирались не в такой спешке,
подписавших его оказалось бы не сорок два, а не меньше восьмидесяти, может быть, даже и больше. Во всяком случае, подписи всех, кто на картине Биргера, вспомнившейся Булату, сидел «рядком, и красные бокалы у каждого из нас – в изогнутой руке», уж точно бы там красовались.
Но в лихорадочной спешке организаторы этой акции обзвонили только тех, кого в тот момент успели вспомнить, и вышло так, что в числе подписавших этот исторический документ оказались Таня Бек, Андрей Дементьев, Александр Иванов, Эдмунд Иодковский, Татьяна Кузовлёва и Римма Казакова, но не оказалось ни Фазиля Искандера, ни Войновича, ни Льва Копелева, ни Олега Чухонцева, ни Эдисона Денисова, – не говоря уже о самом Биргере, который, если бы к нему обратились, конечно, как и все мы, без колебаний поставил под этим письмом свою подпись. Как – наверняка – и те его модели, которые запечатлены на других его полотнах: Вася Аксёнов, Коля Панченко, Игорь Виноградов, Алла Демидова, Игорь Кваша, Григорий Поженян.
Не умри он пятью годами раньше, конечно же, – у меня нет в этом сомнений! – поставил бы свою подпись под этим письмом и Юлик Даниэль. Даже если бы пришлось ему при этом поссориться со своим другом и однодельцем Андреем Синявским. А может быть – не исключаю и такой вариант, – Юлику удалось бы удержать Андрея от его намерения вступить в постыдный альянс с Максимовым.
Все мы были, как говорится, люди одного круга, и все в тот момент были на стороне Ельцина.
Но прошло немногим более двух лет – и арифметика была уже совсем другая.
В 1993-м из людей «нашего круга» только двое (Максимов и Синявский) осудили Ельцина.
А в 1996-м из всех нас только двое не отступились от него, продолжали его поддерживать: Вася Аксёнов и Мариэтта Чудакова.
Причиной того, что все, кого мы считали «своими» (за исключением этих двоих), от него отшатнулись, стала чеченская война.
В 90-м, оказавшись в Америке (в Вашингтоне),
мы с женой познакомились с известным нам до того только по радиоголосам югославским философом-диссидентом Михайло Михайловым. Он сразу же стал для нас Мишей и в этом качестве оставался все последующие годы.
В 92-м Миша приезжал в Москву, и мы с ним радостно обнялись, как друзья и единомышленники.
Единомыслие наше и в эту нашу встречу не было омрачено никакими серьезными разногласиями. Лишь в одном пункте оно было нарушено.
Миша очень болезненно воспринял кровавый распад его родной Югославии. И уверял, что и нам не миновать такого же страшного и кровавого распада. Если маленькая Югославия, распадаясь на части, не обошлась без гражданской – межнациональной – войны, то как можно предполагать, что гигантскую сталинскую империю зла чаша сия минует. «Нет, и не надейся! – говорил он мне. – Горькую чашу эту и вам придется испить до дна».
Я возражал. Говорил, что Ельцин довольно ловко провел наш неуклюжий корабль через все угрожающие нам рифы. Одобрял многими тогда осуждавшуюся его формулу-обращение к малым народам, входившим в состав России: «Возьмите себе столько суверенитета, сколько сможете проглотить». Говорил, что именно благодаря этой счастливо им найденной формуле ему удалось мирно сохранить в составе России бурливший и уже готовый к отпадению от Федерации Татарстан.
Развязанная Ельциным чеченская война нанесла этому моему прекраснодушию сокрушительный удар.
Не прошло и года после того, как он спас страну от гражданской войны, которую чуть было не развязала банда Хасбулатова, Руцкого и Макашова, и вот сам же нас теперь в нее и ввергает.
От такого неожиданного поворота событий все, кого я назвал людьми «нашего круга», были в шоке. И единодушно этот новый ельцинский политический курс осудили.
И вот – дело было уже в 1996-м, накануне приближавшихся новых выборов президента – появляется в «Московских новостях» статья Васи Аксёнова, в которой я читаю:
...
От правозащитников вы сейчас не услышите критики в адрес коммунистов, они все заняты защитой Дудаева. Юлий Ким ведет свою «сотню интеллигенции» и требует от правительства капитуляции перед горским паханом. <…> За огромным большинством сообщений из Первомайского, как и за большинством оценок, стоит пламенная страсть: добить Ельца.
