Ознакомительная версия.
Посвящая Вику в свои злоключения в дни международного молодежного фестиваля, Алек со смехом вспоминал милицейский диагноз. «Они решили, что я сумасшедший, основываясь на двух моих заявлениях: а) что я являюсь сыном Есенина; б) что арифметики не существует. Почему первое не является признаком сумасшествия – понятно. Про арифметику поясню. Я уже давно бьюсь над доказательством геделевской теоремы… Такое доказательство окончательно подтвердило бы непротиворечивость математических теорий в целом и арифметики в частности. В его отсутствие любой последовательный логик вынужден допустить, что арифметика – в теории – может оказаться противоречивой, а значит, не существовать в привычном для нас виде. Труд по поиску этого доказательства – драма моей жизни».
А в милицейском отделении тогда он всего лишь сказал: «А ноль-то, оказывается, равен единице! – и от избытка чувств хлопнул себе по лбу. – Ничего себе!»
* * *
– Мам, – позвал Алек, – а ведь я закончил «Памятку». У тебя еще не пропало желание послушать, что я там накропал?
– Иду, – откликнулась Надежда Давидовна, – одну минуточку.
Виктория Вольпин была уверена: главным свойством характера свекрови было чувство абсолютной свободы. Она была человеком не просто независимым, но обладавшим вкусом к свободе. Только она могла воспитать такого сына, для которого отстаивание безусловной ценности свободы во всех – мыслимых и немыслимых формах стало жизненным призванием.
– Читай, – сказала мама, присаживаясь на диван.
– Итак, «Памятка для тех, кому предстоят допросы».
«Каждого могут неожиданно вызвать на допрос, а значит, каждый, приятно это или нет, должен готовиться к этому. Бывают самые различные допросы – допрашивают обвиняемых, арестованных и неарестованных, допрашивают свидетелей, допрашивают и просто так, на всякий случай. Допрашивают по поводу действительных преступлений и по поводу поступков, совершенно не предусмотренных Уголовным кодексом. Допрашивают следователи, но не только они – полуофициальные и вовсе не официальные беседы, навязанные гражданину партсекретарем или каким-нибудь незнакомцем, имеющим «отношение к органам» и не предъявляющим никаких документов, – такие беседы могут часто мало отличаться от допросов. Перед допрашиваемым возникает много сложных вопросов – как держать себя, чтобы не ухудшить положение, ведь если допрашивают – значит, уже плохо. Одни больше беспокоятся за себя и своих близких, другие на этот счет спокойны, но боятся повредить друзьям. Во время допроса поздно начинать определять свою позицию и вырабатывать линию поведения – тот, кто допрашивает, знает свое дело и сумеет переиграть неподготовленного. Поэтому, если вы опасаетесь допроса, если только можно его опасаться, – готовьтесь к нему заранее. Готовьтесь прежде, чем совершить поступки, которые могут привести к вашему допросу, – иначе вы с самыми лучшими намерениями можете запутаться и предать тех, кого не хотите…»
– Алька, не длинновата ли преамбула?
– Нет, мама, в самый раз. Вступление ориентирует на прочтение «Памятки» именно как инструкции. Мне надо подсказать свидетелю, который идет на допрос, какие он имеет юридические, процессуальные возможности. А развлекать читателя, заинтересовывать его, выстраивать интригу и так далее – это не мое дело.
– Так скорее бери быка за рога!
Вместо ответа Алек продолжил чтение рукописи:
«Вот что вам надлежит знать прежде всего:
1) УПК регулирует лишь допросы, производимые на следствии и в суде. Все прочие допросы (в парторганизации, в спецчасти учреждения или просто в неизвестной обстановке) – это беседы, причем закон ни для кого не устанавливает ответственности за отказ от ответов на этих беседах…
2) Уголовная ответственность за отказ или уклонение от дачи показаний – исправительные работы (т. е. вычеты из зарплаты до 20 %) или штраф…»
– Нет, Алек, стоп, так не пойдет. Я плохо воспринимаю текст на слух. Это все-таки не стихи. Дай-ка мне лучше твои бумаги, я их как следует проштудирую. Критических рецензий не боишься?
– От члена Союза советских писателей Н. Вольпин? Буду польщен, мадам.
Утром за завтраком мама сказала: «По-моему, это очень радикальный документ. Ты предлагаешь правовую защиту осуществлять как правовое нападение».
– Не я придумал, что «лучшая защита – это нападение». Но суть ты уловила правильно… Кстати, мама, ответь мне, пожалуйста, – Алек умел ставить в тупик собеседников своими неожиданными вопросами. – А зачем ты вообще выходила замуж за этого химика Мишку Финкельштейна?
– Ну, Алек! – Надежда Давидовна не сдержала улыбки. – Ты неисправим. Смущаешь скромную девушку… Ну, вышла и вышла. Только для того… чтобы получить возможность развестись. Иного способа избавиться от этого ретивого и назойливого поклонника я просто не видела… Он же меня буквально преследовал. Наш с ним брак был, так сказать, «гостевым», как на Западе говорят. Помнишь, мы с тобой жили у себя, а Мишка – со своими родителями. Встречались за семейными обедами и ужинами на той или иной территории. А маман Мишкину еще не забыл, нет? Такая претенциозная, типично буржуазная дама, к тому же, судя по всему, клиническая дура…
Ну, а финал нашей семейной жизни был в традициях 30-х годов. Тебя, кстати, при том разговоре не было. Как раз арестовали моего брата Марка, но я все равно была вынуждена присутствовать на званом семейном обеде, и по простоте душевной поделилась с Мишкой свалившимся горем. «Голубушка, – заявила, услышав наш разговор, мадам Финкельштейн, – любящая женщина не должна втягивать мужа в орбиту своих неприятностей». Я, конечно, не выдержала, сказала, что я не любящая, а любимая, и ушла. Вот и вся история моего неудачного замужества…
Вечером, засев за пишущую машинку «Москва», отпечатал четыре копии и раздал самым доверенным людям. Через неделю, когда друзья собрались у Вольпиных, количество размноженных экземпляров уже перевалило за полусотню и продолжало расти в геометрической прогрессии. «Налицо – политические последствия научно-технической революции», – констатировал Коля Вильямс.
Друзья уже имели возможность убедиться в том, что Алек был первым среди тех, кто обратил внимание на то, что к советским законам нужно подходить серьезно. И требовать от властей соблюдения законов. Но его «законничество» поначалу казалось им скорее игрой, чем полезной правозащитной деятельностью.
«Он много говорил о добре и зле, о правде и лжи, – вспоминала Людмила Алексеева. – По мнению Алика, если бы люди не лгали, зла в этом мире было бы гораздо меньше. Выдвинув этот тезис, он переходил к определению понятия «ложь». Если человек на сцене говорит, что он Гамлет, принц Датский, – это не ложь, а актерская игра. Если кто-либо представляется Александром Сергеевичем Пушкиным, это тоже не ложь – ведь все знают, что Пушкин умер. Не ложь, когда человек ошибается, оговаривается или произносит что-то, не являющееся правдой, но знает, что его никто не слышит. Наконец, в математике доказательство методом от противного, когда одно за другим исключаются неверные решения, тоже не является ложью. А вот когда люди выдают неправду за правду (или наоборот), и ваш собеседник не давал согласия выслушивать нечто, не являющееся правдой, и таковое согласие не подразумевается заранее, тогда это Ложь».
Ознакомительная версия.
