Ознакомительная версия.
— Ждите в комнате. Я пришлю товарища Зиновьева…
Это была обычная комната классной дамы. Кресла в белых чехлах, деревянная перегородка, за ней рукомойник и узкая железная кровать. На стене парадный портрет Екатерины II. Императрица милостиво улыбалась, но кто-то уже успел пририсовать ей усики.
Вскоре перед Ильичем предстал толстый Зиновьев. Ленин, в кепке и темных очках, с перевязанной щекой, в ярости набросился на него:
— До сих пор не взят Зимний! Почему? — Зиновьев что-то пытался отвечать, Ильич не слушал. — Оставьте преступные отговорки! Вы багдадские ослы! Неужели ваши архиидиоты не понимают! До тех пор, пока Керенский сидит в Зимнем, он — власть, а мы с вами совершаем государственный переворот… За это, голубчики, в нормальных странах — за решетку, а в нашей, азиатской — на виселицу!
Не в силах сдержать бешенства, в своем глупейшем наряде Ленин выскочил в коридор. Мы с Райхьей бросились за ним. Но поздно.
По коридору шел главный враг — лидер меньшевиков Дан. Шел открывать съезд и требовать немедленного прекращения большевистского восстания. При виде выскочившего из дверей Ильича Дан замер, внимательно глядя на это чучело.
Но Ильич мигом рванул обратно в комнату. Сказал, задыхаясь:
— А ведь узнал, точно узнал, подлец!
В это время отчетливо послышался далекий орудийный выстрел, потом тишина… и еще… и еще ухнула пушка.
Уже потом я выяснил, что из Петропавловской крепости и с крейсера «Аврора» стреляли холостыми. После чего наше орудие у арки Главного штаба нанесло первый боевой выстрел. Ударили прямой наводкой по дворцу.
Эти пушечные выстрелы с удивлением слушал весь город. Хитрость Троцкого удалась: петроградцы понятия не имели о том, что в центре столицы, во дворце царей опять свергали власть. На этот раз — революционную.
Под выстрелы город входил в особую, неведомую прежде человечеству, задуманную нами жизнь. В наш великий эксперимент!
Коба куда-то ушел (как обычно, не сказав мне куда). Ильич по-прежнему вышагивал, точнее, метался по комнате. Он вновь начал бояться и потребовал, чтобы я привел Кобу. А заодно узнал, что творится на съезде.
Райхья остался с Ильичем — охранять. Я вошел в зал съезда в великую минуту. Очередной меньшевик на трибуне, охрипнув от крика, тщетно взывал к делегатам:
— Большевики бомбардируют Зимний и законное правительство. Это преступление! Там наши товарищи. Делегированный Советом в правительство товарищ Маслов звонил мне из Зимнего. Он просил передать вам следующее: «Если я сегодня умру, то с проклятием по вашему адресу. С проклятием демократии, которая послала меня во Временное правительство и оставила без защиты!» На этом связь с ним оборвалась. Большевики перерезали телефон. Давайте потребуем, наконец, заставим их немедленно остановить штурм дворца!
Именно в этот момент на сцену выскочил здоровенный матрос. Выкрикнул громовым басом:
— Товарищи! Только что взят Зимний! Дворец — наш!
Восторженные крики, громовое «ура». Все вскочили с мест. Крики: «Ложь! Большевистская ложь!» В зале начали петь, драться. Кто-то пробирался к выходу, кто-то лез на сцену…
На трибуну поднялся бледный Каменев. Ему явно было не по себе. Он нервно погладил бородку.
— Товарищи! Я уполномочен официально объявить: только что красногвардейцами взят Зимний дворец. Буржуазное Временное правительство арестовано.
…Каменева поведут на расстрел по приказу Кобы в юбилейный год Революции, через двадцать лет.
Когда я вернулся в комнату классной дамы, там уже находился Коба.
Как всегда, он все узнал первым. И теперь помогал счастливому Ильичу смывать грим. Крахмальное полотенце взял за перегородкой, оно висело на спинке кровати классной дамы.
Меня отослали в зал — ждать появления на трибуне Ильича. Все тот же здоровенный матрос проводил меня. У зала встали несколько человек с винтовками. Матрос кивнул, меня пропустили. Я понял: эта была уже наша, большевистская охрана. Новая власть начиналась с порядка…
На трибуне стоял Троцкий. В черном костюме, напоминавшем фрак. Для довершения элегантности на «фрак» небрежно наброшена солдатская шинель. Он был великолепен! От имени Петроградского Совета Троцкий провозгласил новую власть — Советов… Я плохо помню, что он говорил. Что-то вроде: «Такого не было в истории, чтобы движение огромных масс прошло совершенно бескровно… Наши отряды революционных солдат и рабочих бесшумно исполнили свое дело. Обыватель спит и не подозревает, что сейчас меняется… не власть, меняется мир. Сегодня он проснется в новом невиданном мире. В нашем мире!» И еще что-то… Зато я хорошо помню, как он говорил! Как повелевал залом! Голос Революции — поток раскаленной лавы! Если бы он позвал, мы все пошли бы… нет — бросились за ним! Все, кроме Кобы!
Мой друг тогда тронул меня за плечо и прошептал сзади:
— Слушаешь жиденка, а Ильич хочет, чтоб мы караулили у трибуны, пока он будет говорить. Мало ли что! — И глаза веселые, бешеные, как тогда на Эриванской площади.
Так что мы с Кобой стояли недалеко от трибуны, когда Ленин объявлял о победе рабоче-крестьянской Революции. Ильич еще не привык говорить с большим залом и сохранил смешную домашнюю привычку. Стоя на трибуне, он согнул правую ногу, была видна протертая подошва ботинка, а сквозь нее — светлый носок.
Коба отредактирует историческое заседание: речь Троцкого исчезнет, останется только речь Ленина. На тысячах картин в президиуме рядом с выступающим Лениным будет сидеть… важный Коба!
Власть создавали в ту же невероятную ночь. В одном из классов прямо на полу лежала гора пальто. Вокруг небольшого стола (за которым сидели прежде учителя Смольного) в тусклом свете лампы — Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев — руководители восстания. В дверях стоял мой друг Коба. Назначали власть. Ильич стал Председателем тоже Временного, но уже большевистского правительства. В правительство вошли все деятели переворота и один, не принимавший участия в нем, — Коба. Он в новом правительстве! Ильич не забыл верного нукера.
Только тогда я оценил ход моего друга. Он вышел из опасной игры в опаснейший день, чтобы вернуться в нее в случае победы. И вернуться победителем! Ибо Вожди не забывают тех, кто защищал их жизнь. Ближе них нет никого! Он теперь все делал правильно, мой старый друг Коба.
А я… Я, как и прежде, был при нем…
По предложению Троцкого министров решили назвать комиссарами, как во времена Французской революции. Мы были верными учениками великих французов. Хорошо бы нам тогда вспомнить, чем закончили наши французские учителя. Но кто когда-нибудь вспоминал об уроках прошлого?! Прошлое, как смерть: мы о ней знаем, но к нам она как бы не относится.
Ознакомительная версия.
