давало им погибнуть, исчезнуть и, в конце концов, не давало твоей мысли остановиться на безутешном.
Этих людей нельзя было назвать совсем обездоленными, потому что они помнили о своей земле и жили, воздавая друг другу за хлеб и доброе слово, доброе дело. И эти люди выражали свое правило жизни в словах: «И умирая, не бросай свой хлеб. И не оставляй поля, не засеменив его злаком». Есть одна справедливость и одна надежда в действие жизни. Поверим — это достойный бог!
Много этих песен знал прежде, услышал одну такую в дороге, когда возвращался с прииска своего Закир Рамеев, оренбургский золотопромышленник, в мире же литературном — Дердменд — опечаленный.
Жалковский, управляющий прииском в Каеннаре, каждую осень зазывал его поохотиться, звал и нынче.
Тарантас о двух лошадках, груженный снаряжением и припасами, Рамеев отправил рано — солнце едва только всходило. А часом позже поскакал и сам между тихими домами, еще вольней — по краю базарной площади, которую подметал худой косматый оборванец; оставил позади больницу, пожарную каланчу, большое каменное здание паровой мельницы и мчался теперь по выгону, на котором, выставив недвижные крылья, дремали ветряные мельницы — пять или шесть их было.
«Прекрасны отрок и отроковица — весна и утренний ветерок!»
Возбуждался он, пьяно молодел и горько вспоминал вёсны, утехи молодости и прежнюю силу, проносясь теперь над скошенными полями, желтыми, иглисто блестящими росяным свежим блеском. Колки молодых березняков и узкие заросли ив и орешников по ручьям и ложкам оставались в стороне, оставались жнивья, сменяясь скошенными лугами, и вот уже прямо в глаза серебряно светила ковыльная утренняя степь…
Проскакав сколом верст, наверное, десять, Рамеев сдержал взмыленного коня и поехал шагом. Восторг и напряжение скачки, возбуждение, пережитое полной душой, слегка утомили его, и, охладевшим взором глянув на себя со стороны, Рамеев усмехнулся. В эту осень ему должно было исполниться тридцать восемь лет. Последние три или четыре года он вел все больше сидячую жизнь, то дома в кабинете, то в комнатах редакции, мало интересуясь своими приисками. Девять их было, и вот на один из них, прииск Каеннар в Орском уезде, ехал Рамеев поохотиться на джейранов.
…Уже ехал он редким лесом и не замечал, как тянет конь в сторону, угадывая там речку. Скоро между березами завиднелась и речка, но, не доезжая до нее, Рамеев увидел шурф, у края которого копошился мужик в широкой робе из армячины. На дне шурфа парнишка лет четырнадцати подгребал в бадью породу, отец воротом эту бадью подымал наверх и высыпал породу в тележку-грабарку.
— Фарт вам, мужики.
— Фарт, вашес-ство, как птичка, — словно сердясь, ответил старший. — Вьется, а в руки не дается.
— Полно скромничать-то.
— Оно ведь как… не густо и не пусто, мда!
Грабарка была теперь полной, парнишка вылез из шурфа. Старатели поехали вниз по реке. Рамеев двинулся за ними, ничуть не обижаясь, что его как будто не замечают старатели. На берегу стоял деревянный лоток с прибитыми поперек днища рейками, а в речку спущен ручной самодельный насос. Парнишка стал качать, вода полилась в лоток. Мужик бросал породу в лоток, промывал и промытую откидывал в сторону.
— Эт-та… в Каеннаре, значит, завалило шахту, — сказал он, слегка поворачиваясь к Рамееву.
— Кто тебе сказал?
— Татары, которые там робили, всем табором снялись… поехали, значит, на другие шахты.
— Прощайте, — резко сказал Рамеев, заворачивая коня. Эх, не ко времени затеял он эту охоту! Поди разбирайся теперь с обвалом.
Напоив коня, он поехал шагом сперва по берегу, затем через заросли — на проселок, темнеющий среди ковылей. Мелькнули и остались в стороне два или три хутора… Вот уже всей имперской громадой надвинулась на эти степи Россия, а сколько еще незаселенного простора! Первые насельники ставили свои дворы там и сям, как стога в поле. И по сию пору попадаются еще малодворные, окруженные деревянной оградой с воротами, поселения. Попадались и странные по своей заброшенности и грусти места: кучи чернозема, поросшие крапивой. Жители перевезли свои избы поближе к трактовому пути.
На заимке у богатого русского мужика, их знакомого, нашел он своих спутников. Распрягши коней, они отдыхали. Едва оказавшись на подворье, он сердито объявил, что обедать не станет. Кучер поспешно стал запрягать. Детина этот, по имени Аттила, царственно громадный, с грубым, повелительным голосом; успел уже выпить водки и суетился, говорил, что оставшийся путь они проедут с ветерком и засветло еще прибудут на прииск. Другой спутник, братов приказчик, миловидный, с тонким станом юноша по имени Амир, выглядел уставшим и, когда поехали, стал подремывать, но стеснялся Рамеева и виновато улыбался. Дружелюбно кивнув юноше, он закрыл глаза. А когда очнулся, увидел: солнце садится, повозка медленно спускается с нагорья пологой твердой дорогой. Показались купы осокорей, затем возник минарет мечети с тонким шпилем, увенчанным полумесяцем, блестящим в лучах заката. Аттила гикнул, погнал лошадей…
Селение было большое. Вдоль реки, хотя и в некотором отдалении от нее, тянулась главная, когда-то первая и единственная улица. Тут были теперь проулки, тупики и даже улицы, суженые большой, но даже сейчас было заметно, что главная улица — та, первая. По ней ходили подводы, и люди шли на работу и с работы, и скот гоняли в стадо и назад, и на бревнах посидеть возле домов опять же собирались на главной улице.
О том, что его ждали, можно было судить по распахнутым воротам Нуреева, главного бухгалтера прииска; у него в доме и застолью быть. Старозаветные порядки хлебосольства были неукоснительны в доме Нуреева, но, поддержанные управляющим Жалковским и горным штейгером Васейкиным, гостеприимство являло собой дивертисмент восточного сверхуважения, аристократического жеманства и русской простоты и шумливости, которая к концу застолья всегда брала верх.
Соскакивая с тарантаса на ходу, Рамеев мягко стал выговаривать Жалковскому:
— Где же ваша интеллигентская воздержанность, Илья Адамович? — Спрашивал и кивал на видимую кутерьму: Нуреев, погоняя стряпух, носился от кухни к дому, а Васейкин руководил двумя молодцами, носившими из погребицы корзины с выпивкой и сладкой водой. Запахи снеди были так густы, что их взаимопроникание порождало немыслимый букет.
Жалковский довольно смеялся:
— Походя льстите, Закир Садикович. Где уж мне до интеллигента…
— А что, — резко понижая голос, спросил Рамеев, — верно ли, что шахту завалило?
— Могло быть хуже, — ответил Жалковский. — Обвал-то, слава богу, случился ночью. Ну да все к, лучшему, ремонт обошелся бы дороже. А мы откроем новую шахту.
— Рабочие, слышно, уходят.
— То не печаль, Закир Садикович. Присядемте покамест, вот хотя бы на бревно.
Бревна были теплы, чисто и смолисто пахли. Два
