вообще не было. Понимаете – вообще» [Терц 1998: 43]. Или что он колдун («потому что еще не умер»). Эти дремотные интерлюдии позволяют его активному «астральному телу» отделиться от своей смертной оболочки, оставляя воображение свободным бродить, где хочет, пока он впитывает в бархатном ночном воздухе свои воспоминания (еще одно эхо заключительных страниц «Спокойной ночи»). Как будто прямо опровергая обвинения, эта ночь оказывается звездной ночью его лагерных лет, а его творческая мощь преодолевает окружающее, вызывая образы «Тысячи и одной ночи». Ключ к разгадке – золотой шнурок. Впервые упоминаемая в прологе, это «спасительная петля» Робинзона Крузо, с помощью которой он выловил из затонувшего брига неисчислимые сокровища, потребные для выживания на необитаемом острове. В «Кошкином доме» этот «золотой шнурок» представлен в форме отрывков бессмысленной «абракадабры», которые вкраплены по всему тексту. Это своего рода нить Ариадны из прошлого; она ведет к сердцу лабиринта и дальше, если крепко за нее держаться, – через различные повороты истории. Однако раскрыть все секреты в начале – значит сдать игру.
Верный идее головоломки, Синявский делает все возможное, чтобы запутать читателя многочисленными изменениями местоположений, в которых факт и вымысел размываются, и авторский голос никогда не фиксируется на одной личности. Кроме того, сам жанр изменчив, это то мемуары, то сказка, то дневник, дополненные сценой из сюрреалистической пьесы для вящего удовольствия. Замешательство усугубляется тем, что все это часто предстает в виде фрагментов, в то время как целое движется в форме детективного романа.
Эта кажущаяся безжалостной атака на критические способности читателя, не говоря уже о способности читателя к концентрации, используется, чтобы передать чувство отчуждения Синявского от современной реальности. В своих приездах в Россию с конца 1980-х годов, после почти двадцатилетнего отсутствия, он увидел, что страна, и в частности Москва, изменилась до неузнаваемости. И кажется, что город разваливается (то же самое Синявский говорил о Ленинграде в «Путешествии на Черную речку»), грязный и заброшенный; повсюду очевидны негативные последствия перестройки, город становится жертвой агрессивного потребления в западном стиле и притока иностранной культуры в ее самом дешевом и безвкусном виде. Кроме того, присутствует тревожное, фундаментальное чувство хаоса, морального и духовного вакуума [231].
В «Кошкином доме» с его фантастическими воспоминаниями о Москве отражается ощущение жизни в бесформенном и сюрреалистичном современном мире. Для многих друзей Синявского в России, однако, это просто реакция «старика из-за границы, который выпал из российской реальности» [Siniavskii 1997: 12]. Бальзанов, герой романа – такой старик. Учитель литературы на пенсии стал сыщиком, его родство с Синявским обозначено его стеклянным глазом (косвенный намек на косоглазие Синявского) и именем Донат Егорович, в котором слились имена отца и сына Синявского. Несмотря на то, что Бальзанов может показаться никчемным, он – крестоносец, выступающий против зла современного мира, и идеалист – реверанс автора не только в сторону отца, но и к Пушкину с его рыцарской романтикой в «Капитанской дочке».
Бальзанов преследует злого Колдуна, поэтому детектив начинается погоней по Москве, как вымышленной, так и реальной, и роман Синявского приобретает подтекст не только «Преступления и наказания», но и фантастической прозы ХХ века, в частности булгаковской «Дьяволиады» (1924). По мере того как разворачивается сюжет, все меньше она напоминает игру в полицейских и воров, и все больше – прятки, и читатель ощущает, что в эту игру можно играть более чем на одном уровне, в данном случае – на уровне литературной теории, заменяя «смерть автора» исчезновением писателя, подобно тому, как колдун Проферансов исчезает благодаря ловкому фокусу, превращаясь на глазах Бальзанова в маленький золотой шарик.
На этом смысловом уровне смещение нарратива эксплуатирует детективную канву, чтобы подвергнуть сомнению повествовательную прозу как таковую, а писатель демонстрирует свои таланты фокусника под носом у изумленной публики: он то идет по московской улице, то прыгает на страницы, проникая даже в примечания – это блеф и двойной блеф. Несомненно, автор признает идеи западной литературной критики, но цель, скорее, состоит в том, чтобы подмигнуть читателю. Для Синявского подобное теоретизирование было бы слишком бесчувственным, слишком абстрактным и слишком торжественным [Синявский 2004, 2: 74]. Гораздо более ему пристал подход фантастический, изобразительный и развлекательный, а не поучительный.
В своих намерениях и методе романа «Кошкин дом» Синявский верен своим литературным корням русской классики, более близок к Лермонтову и его прозе. Как и Лермонтов в «Герое нашего времени», но в более экспериментальной и игровой манере, Синявский обнажает механизмы повествовательной прозы, чтобы создать художественный эффект и одновременно подвергнуть сомнению их незыблемость. Смещая повествовательную перспективу и обескураживая изменениями авторского голоса, Синявский раскрывает ненадежность «реалистичных» и «правдивых» текстов. Противопоставление фантастики и детектива подчеркивает эту его точку зрения; в конце концов, детектив имеет дело с фактами, с логическими умозаключениями, но не всегда находит ответ, когда речь идет о вопросах искусства. Недаром говорит Колдун:
Увы, я боюсь тлетворного влияния на литературу житейской прозы. Берегись, писатель, бегать наперегонки с действительностью за опасными насекомыми, за каждым гадом. Укусят! Ты не сыщик и не судебный репортер. И если уж тебя увлекают детективные интриги, ищи в них тайные пути искусства или всеобщей истории, а не полицейский отчет. Дожидайся. Нет-нет, а проглянет в окне над поверхностью бытия и вильнет хвостом новая авантюрная фабула… [Терц 1998: 73].
Истину и, несомненно, реальность более возможно встретить в субъективном и иррациональном. Не только фантастика, но и мечты, видения, интуиция – более надежные путеводители, и именно в этих сферах пребывает текст романа.
Остается открытым вопрос об авторе. Исчезновение Проферансова отражает вполне реальное ощущение кризиса роли и функций современного русского писателя, который лично важен Синявскому, в том числе как литературоведческая проблема. Где найти писателя? Образ Колдуна приобретает более универсальный оттенок, поскольку он напоминает читателю о Н. В. Гоголе, его превращении из «доброго волшебника» в «плохого колдуна» в конце жизни, когда он разрушал свое творчество проповедью и морализаторством.
Поиски писателя приобретают актуальность в те последние годы ХХ века, когда Бальзанов отправляется на свою миссию по низвержению Колдуна. Его мнение о писателях в целом невысокое, и он беспощадно их критикует: «Знаю я этих писателей. Читал. Ничуть не лучше других. Хуже даже. Каждый мнит себя оракулом» [Терц 1998: 91]. Это напоминает одно из описаний Синявским позднего Гоголя: «сатанинская гордость» и «необузданная фантазия» писателей угрожают уничтожить Россию, превратив ее в «воображаемую страну» [Терц 1998: 144]. Кроме того, обесценено и призвание писателя: каждый представляется графоманом; они, как и читатель, безграмотны или введены в заблуждение, как то показано во второй части седьмой
