- Не раскисать. И исполнять приказ, Олексин. Неукоснительно исполнять.
Лег, укрылся одеялом и шинелью, приказал себе спать и... уснул.
Сколько спал, не знаю: брегет свой я удачливому коннопионеру проиграл, так что никто мне побудки не прозвонил. Но проснулся рано: чуть посерело оконце. Отшагал версты полторы - в дверь стукнули. Глянул - форточка в ней открылась, и прокуренный солдатский голос произнес:
- Миску да кружку. Хлеб - на весь день.
Получил полную миску щей, кипяток и два куска ржаного. По полуфунту каждый. В северной столице кормили получше. Не в пример Москве. Дважды в день открывалась эта дверная форточка, как я потом выяснил. Дважды в день я щи свои получал и кипяток, а по утрам - два фунта хлебушка.
И более никто меня не тревожил. Никто не мешал Библию читать. Никто, кроме крыс, но с ними быстро договариваешься, коли хотя бы одну пришибить удается. Мне это дважды удалось, и я воцарился в каземате. Крысы побаиваться стали и весьма осторожничать. Я их в одном и том же углу начал подкармливать, а из всех остальных - гонять беспощадно. Твари быстро привыкли к моему порядку, постигли его и читать не мешали.
Признаться, долго не понимал я, что Книга сия есть из всех Величайшая. Сперва читал, как привык читать, за событиями следуя. И ничего не понял. И события в ней повторяются, и возникают вдруг, как бы вообще ниоткуда. Потому я ничего не понимал, что достаточно избалован был людскими книгами, людским же разумением и изложенными: по логике человека. А когда по три, по четыре раза главы стал перечитывать - да что там главы: стихи отдельные! - уразумел Божескую логику. Иные у нее пути, не вам известное она излагает, а - вам неизвестное. И это, человеку неизвестное, постичь можно только двумя способами - либо верой нерассуждающей, либо - просветлением. К вере я был не очень приспособлен, потому что с детства учили меня непременнейшим образом доказательств искать и разъяснений требовать, но, когда заставил себя думать, соображать, что же под каждой строчкой кроется, тогда понемногу, по шажочку начал понимать не что Господь рассказывает нам, а от чего он нас предостерегает.
...Нет, не ждите от меня откровений, не постиг я глубин и не воспарил в выси горние. Я - земной человек, не очень глупый, но и вовсе не прозорливый. Многое, что уразумел, так во мне и останется навсегда, потому что не в силах я Божественное Слово на язык человеческий перевести. Не дан мне талант сей, не призван я. Но кое в чем все же разобрался, и долг ощущаю вам, сыны мои, свое толкование поведать.
Главное в том, что законов человеческих в Библии не содержится. Какой придет Государь или Правитель, какие для себя и народа своего законы установит и повеления отдаст - Библию это не интересует. Она общечеловеческие законы излагает. Для всех народов и на все времена.
Основной Закон существования племени человеческого - вечная война Добра со Злом. Природы он не касается, нет в природе ни Добра, ни Зла, нет и никакой борьбы между ними.
Но в племени человеческом - есть. И как только вышел человек из природы в самостоятельную жизнь (Библейский Эдем и есть Природа, где пища без труда и особых хлопот достается - только руку протяни), так и стал сражаться за Добро против Зла. Потому что и то и другое - с ним, во-круг и внутри его. В обществе каждом, народе каждом и человеке - каждом. Он ведь единственный изо всех Божьих созданий вкусил плода от древа Познания, но вкуса Добра и Зла запомнить ему было не дано. Дано было - познать, и познание это и есть мучительный прогресс человечества. Его Восхождение к недостижимому совершенству.
А мерило грани меж Добром и Злом Господь обозначил. Грехом. Но и понятие греха тоже в душу не вложил, потому что грех осознать сперва надо. И дети поэтому созданы безгрешными: их старшие пониманию греха обучить обязаны. Поначалу - маменька, потом - семья, следом - труд среди людей и бой ради людей.
Знаете, когда наших прапрародителей Господь из Рая изгнал? Когда они взрослыми стали. Детей из Рая не изгоняют. А изгнав и повелев им в поте лица своего снискивать хлеб свой, Он благо в них вложил, ими самими открываемое: Любовь. Одну-единственную Великую Любовь и Адаму, и Еве на все грядущие времена. И коли посчастливится Адаму познать, что Ева его из его же ребра сотворена, а Еве - восчувствовать, что она - частица его, тогда, и только тогда им благо это является: они - друг для друга.
Они - одно целое, друг друга они нашли и - воссоединились. Обрели счастье. А потому - не спешите соединять судьбы свои. Если одно лишь желание вами движет к предмету страсти вашей, это - не любовь. Это - страсть всего лишь. Вожделение. Утолите его, и кончится тяга ваша. Но когда мужчина боль ощущает в отсутствие предмета своего - это ребро его, из которого его Ева сотворена была, в нем криком кричит. А женщина - тоску по своему ребру. Боль мужчины и тоска женщины - сигналы того, что нашли они друг друга, что Любовь Благословение Божие, в души их стучится мужской болью и женской тоской непереносимой. И это, только лишь это - тоска и боль - и есть зов Любви, а не вопль плоти. За нею и ступайте, ибо нашли вы счастие свое...
Вот что открылось мне спервоначалу, и вот что осознал я. По вновь возникшей боли осознал, навеки утеряв ту, что создана была только для меня. Одного-единственного. Из моего ребра создана и увезена в Италию. Навсегда.
Никак не менее недели я над этим своим прозрением размышлял. А в остальном - существовал как существовал. Версты свои отмеривал, щи хлебал и крыс дрессировал, чтобы место свое знали. А что невнятно свое открытие изложил, прощения прошу. Не в халате, не с трубкой в зубах, не с бокалом вина перед камином в удобном кресле...
Дней двенадцать, что ли, минуло, и распахнулись двери моего каземата. На пороге - молодой, старательный, румяный от исполнительности офицерик. За порогом - двое солдат с ружьями.
- Прошу за мною следовать.
Привел себя в порядок, как мог. Мятый мундир почистил, пыль с ботфортов смахнул, причесался, усы расправил. И шагнул за порог.
Снова - карета с окнами, зашторенными снаружи, снова - перестук копыт по петербургским мостовым, снова - жандармское молчание в ответ на все мои во-просы.
Наконец остановилась карета, дверцы распахнулись, и я вылез. Мощеный двор, казенные здания со всех четырех сторон и - безлюдье. Подъезд, лестничный марш, коридор и - строгая казенная дверь. Важная, как штатский генерал, получивший чин за вовремя рассказанный анекдот. Обождал, пока офицерик доложит, и распахнулись предо мною дверные дубовые створки.
Вступил в кабинет. Поменьше московского, да и заседателей нет за присутственным столом. В полном одиночестве восседает за ним молодой подполковник. С рыжими бачками, но - без усов. А секретарь - тихий, как тень, - за отдельным столиком у меня за спиной. Подполковник бумаги листает, так на меня и не глянув. Ну и я, естественно, представляться ему не стал.
