Наиболее полно и четко позиция правительства Петра III по крестьянскому вопросу была сформулирована 19 июня в акте, изданном по поводу бунтов крепостных в Тверском и Клинском уездах. Обращает на себя внимание, что этот акт, появившийся по конкретному поводу, был оформлен не как указ, а как манифест — тем самым подчеркивалась особая важность этого документа. «С великим гневом и негодованием уведомились мы, — сказано здесь, — что некоторых помещиков крестьяне, будучи прельщены и ослеплены рассеянными от непотребных людей ложными слухами, отложились от должного помещикам своем повиновения… Мы твердо уверены, что такие ложные слухи скоро сами собою истребятся и ослепленные оными крестьяне… о том раскаются и стараться будут безмолвным отныне повиновением своим помещикам заслужить себе прощение» [150, т. 15, № 11 577]. Правда, здесь не говорилось, какие именно слухи распространялись среди крестьян. Однако текст манифеста (в том числе и приведенный отрывок) не оставлял сомнений относительно характера таких слухов: речь шла об ожидавшемся крестьянами освобождении от крепостной неволи. Правда, раскаявшимся в своих «винах» обещалось прощение. Все же, дабы пресечь возможные «ослепления» крестьян, с одной стороны, и успокоить дворян — с другой, в манифесте торжественно подтверждалось: «Намерены мы помещиков при их имениях и владениях ненарушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать». Это был последний манифест, изданный от имени Петра III. И симптоматично, что в нем со всей ясностью, без каких-либо недомолвок заявлялось о незыблемости (во всяком случае — пока) устоев крепостничества. Впрочем, карательные меры предпринимались и в отношении других групп трудового населения, в том числе — находившихся в ведении государства. Например, «по доношению» управителя московской государственной суконной мануфактуры В. Суровщикова, Сенат распорядился 22 апреля наказать батогами и плетьми участников стачки, случившейся на мануфактуре в конце февраля того же 1762 года.
В то же время получил закрепление статус других групп непривилегированного населения, в частности казачества и государственных крестьян. Уже 27 декабря 1761 года, то есть на второй день прихода Петра III к власти, указывалось «войску Запорожскому обиды не чинить». Земли, отведенные в 1752 году под Новую Сербию, но остававшиеся пустующими, передавались казакам, а гетману предлагалось произвести описание «всем запорожским землям и угодьям» и, «положа на карту, представить в Правительствующий Сенат» [150, т. 15, № 11 393]. По представлению К. Г. Разумовского император приказал киевскому магистрату оставаться в подчинении украинского гетмана, а тамошним казакам быть в Киеве «на прежних их старинных жилищах при всех козацких тамо дозволенных им волностях» [27, № 96, л. 295 об.]. Эти меры означали подтверждение особого статуса украинского казачества, сохранявшегося до 1775 года, когда Запорожская Сечь была ликвидирована Екатериной II. Ту же цель — прямого подчинения не помещикам, а государству — преследовали и указы [150, т. 15, № 11 507, 11 527], которыми однодворцы Белгородской, Воронежской и Орловской губерний определялись в ведение местных властей. Принципиальное значение имело решение Сената 22 января, согласно которому государственные крестьяне, подобно дворянам, имеют право нанимать вместо себя рекрута при условии, что он «подлинно вольный и никому по крепости не принадлежит» [150, т. 15, № 11 413]. Тем самым было официально признано превосходство социального статуса государственных крестьян по сравнению с помещичьими крепостными.
Говоря о законодательстве времени Петра III, нельзя не отметить, что в нем было немало актов, появлявшихся по конкретным поводам, а потому имевших преходящий, а порой второстепенный и даже мелочный характер. Впрочем, эта черта была присуща всем самодержцам, как бы они ни именовались до и после Петра III, убежденным в том, что государство должно стоять над обществом. К чести Петра Федоровича можно заметить, что не это определило содержание законов, под которыми стояла его подпись либо которые были изданы от его имени.
Законотворческая деятельность первой половины 1762 года напоминает бурный поток, который стремительно несет свои воды, прорвав стоявшую на его пути плотину. И в самом деле, проекты многих важных законов времени Петра III были подготовлены или хотя бы задуманы еще при Елизавете Петровне — в частности, видным государственным деятелем П. И. Шуваловым, которого поддерживали будущие сотрудники императора Д. В. Волков и А. И. Глебов. Они выступали за развитие предпринимательской и коммерческой инициативы дворянства, требуя одновременно и определенных льгот для купечества. Придя к власти, Петр III не просто поддержал эти идеи, но и поставил задачу скорейшего их законодательного оформления. Именно сознательностью выбора социальной ориентации и следует в первую очередь оценивать характер внутриполитического курса правительства Петра III и меру его личного участия в этом.
Уже в середине января 1762 года Сенат представил императору доклад, в котором речь шла о проекте П. И. Шувалова: предполагалось изъять из оборота массу медной и порченой монеты с заменой ее монетами из серебра и золота и учредить в стране Государственный банк. Этот проект, сообщалось в докладе, был давно передан в Сенат, но тогдашний его генерал-прокурор Шаховской, давний недоброжелатель великого князя, счел проект «неудобным» и в апреле 1761 года отверг его. Реакция императора была незамедлительной: «быть по сему». И в тот же день, 17 января, именной указ о чеканке монет по новым образцам был издан [150, т. 15, № 11 407]. Дело на том не остановилось: Монетный двор в Петербурге приступил к выполнению указа, а 7 мая Сенат принял указ о том, чтобы поступающие в казну ефимки в оборот не выдавались, а переплавлялись бы в новые российские монеты «ради умножения в государстве серебра» [150, т. 15, № 11 529].
Или другой, не менее интересный пример такого рода. Именным указом 24 апреля был введен в действие давний проект Шувалова о создании на базе сухопутного, морского и артиллерийского кадетских корпусов единого шляхетного корпуса с назначением на пост главноначальствующего И. И. Шувалова [150, т. 15, № 11 529]. К тому времени фаворит покойной императрицы почти полтора месяца уже возглавлял Кадетский корпус — тот самый, которым до него командовал Петр Федорович. Выбор Шувалова, человека сугубо штатского, на военную должность удивил всех, кто его близко знал. Находясь за границей, И. Г. Чернышев шутливо писал ему: «Простите, любезный друг, я все смеюсь, лишь только представлю вас в гетрах, как вы ходите командовать всем корпусом и громче всех кричите: на караул!» [42, с. 96]. Совершенно иначе воспринимал свой выбор император. Он устроил торжественную передачу командования корпусом. Встретив Шувалова перед строем кадет, он отдал ему честь и полагавшийся по военному уставу рапорт. Весь день 14 марта император провел в корпусе, присутствуя на экзаменах кадет. В преамбуле указа от того же числа были доверительные слова, отнюдь не типичные для документа такого рода: «Командовать оным корпусом почитали мы всегда за особливое себе удовольствие и прилагали собственные наши труды и старания, дабы оный умножен и во всем генерально в лучшее состояние приведен был» [150, т. 15, № 11 474]. Петр Федорович не сомневался в том, что это — милость. И еще — дружеское расположение. Ведь когда однажды при упоминании о покойной Елизавете Петровне Шувалов заплакал, Петр воскликнул: «Выбрось из головы, Иван Иванович, чем была тебе императрица, и будь уверен, что ты, ради ее памяти, найдешь и во мне друга!» [197, с. 98]. Свое обещание он постарался сдержать так, как это понимал.
