В Астрахани поначалу все складывается хорошо. Родители, конечно, забыли последнюю ссору и вновь рады видеть сына. Об этом Хлебников с добродушным юмором рассказывает Матюшину: «Вы помните, отчасти сожалея, отчасти довольный, в холодный мрачный день я оставил Невск, спасаясь от холода и стужи. Когда поезд тронулся, вы приветливо махали рукой. Я попал в мрачное общество; я выехал во вторник, приехал в субботу — итого 5 дней пути: один лишний день я сам себе навязал. После переправы через Волгу я обратился в кусок льда и стал смотреть на мир из царства теней. Таким я бродил по поезду, наводя ужас на живых; так моряки сворачивают паруса и спешат к берегу при виде обледеневшего Мертвого голландца. Соседи шарахались в сторону, когда я приближался к ним; дети переставали плакать, кумушки шушукаться. Но вот снег исчез с полей, близка столица Го-Аспа. Я занимаю у извозчика, даю носильщику и качу к себе, здесь чарующий прием, несколько овнов сжигаются в честь меня, возносятся свечи богам, курятся благовонные угли. Рой теней милых и проклинающих, я стою, голова кружится; смотрюсь в зеркало: вместо прекрасных живых зрачков с вдохновенной мыслью — тусклые дыры мертвеца. В каком-то невещественном мире я почувствовал себя уже казненным. Тем лучше».
В Астрахани Хлебников продолжает упорно работать над историческими закономерностями. Он изучает Энциклопедический словарь Брокгауза, жалеет, что у него под рукой нет подробной хронологии всех времен и народов. Хлебников много и серьезно читает, он вовсе не забыл своего увлечения математикой. Он советует Матюшину прочесть и немного пересказывает ему труды Бехтерева, Пуанкаре, советует прочесть труды Казанского математического общества, где лучше всего говорится о четвертом измерении. Как видим, в математике Хлебников отнюдь не был дилетантом. Несмотря на то что с университетом он расстался, с наукой он расставаться не собирается.[77]
Поскольку Хлебникова интересуют события на всем земном шаре во все периоды развития человеческого общества, то и география его поэтических произведений расширяется. Это индейская цивилизация и завоевание Америки испанцами; это Африка, причем поэта интересует и древнеегипетская цивилизация, и «черная» Африка. По-прежнему его волнуют Древняя Русь и Индия. Хлебников устанавливает соответствия в исторических событиях, в природных циклах, в судьбах отдельных людей, поэтому героями его произведений становятся те, кто сыграл свою роль в человеческой истории, и они, эти герои, включены в исторические и природные циклы:
Усадьба ночью, чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцарть!
И, сумрак облака, будь Гойя!
Ты ночью, облако, роопсь!
(«Усадьба ночью, чингисхань!..»)
В таких изысканиях Хлебников проводит зиму и весну 1915 года. Там, в Астрахани, он получает от Матюшина из Петербурга только что изданную книгу «Новое учение о войне» и книгу Павла Филонова «Пропевень о проросли мировой».
И все же долго жить вдали от столиц было для Хлебникова невозможно: литературные дела требуют его присутствия. Появляются некоторые новые издательские возможности, новые люди. В Петербурге Александр Беленсон собирается издавать второй сборник «Стрелец» и просит Хлебникова что-нибудь прислать. Первый «Стрелец» получился достаточно удачным, там под одной обложкой собрались недавние непримиримые противники, футуристы и символисты. Хлебников дал туда поэму «Сельская очарованность», причем в первом выпуске «Стрельца» была напечатана первая часть поэмы, во втором — вторая. Это произведение написано в характерном для Хлебникова жанре идиллии.
Напялив длинные очки,
С собою дулась в дурачки.
Была нецелою колода,
Но любит шалости природа.
Какой-то зверь протяжно свистнул,
Топча посевы и золу.
Мелькнув поломанной соломкой,
Слетело двое голубей.
Встревожен белой незнакомкой,
Чирикал старый воробей…
В этом жанре написано не одно произведение футуриста Хлебникова.
В Москве в это время намечается издание нового журнала «Слововед». Его затеяли Николай Асеев и Григорий Петников. Асеев, начинающий поэт, член футуристической группы «Лирика», тогда был очень увлечен языковыми изысканиями Хлебникова и хотел привлечь его в число сотрудников. Кроме того, к сотрудничеству были приглашены Маяковский, Бурлюк, Крученых, Матюшин. Издательская программа, как представлял ее себе Асеев, была близка Хлебникову.
Асеев объяснял программу так: «„Слововед“ будет стараться дать русло отдельно выбивающимся усилиям живой речи. Звук, слово, речь — все, что относится к их рождению и жизни, испишут его страницы. При всем том он будет не злободневен в смысле злобы дня. Никакой техники, никакой художественности слова в нем места не будет. Он будет акушеркой речи (языка), и только».[78] Дело с изданием затянулось, в 1915 году выпустить первый номер не удалось. Хлебников даже обиделся на Асеева, хотя тот был не виноват, что авторы не торопятся присылать материал. Тем не менее в 1916 году Асеев еще попытался что-то сделать, но тщетно. «Слововед» так и не дошел до типографского станка.
Хлебников перестал сердиться на Асеева и подружился с ним и с его женой Оксаной, урожденной Синяковой. На даче у Синяковых под Харьковом Хлебников будет в дальнейшем проводить каждое лето с 1916 по 1920 год. Для Асеева это была одна из самых важных встреч в жизни — как, впрочем, почти для всех людей, кому довелось общаться с Хлебниковым.
Асеев так описывает этого удивительного человека:
«В мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб Хлебников поражал своей спокойной незаинтересованностью и неучастием в людской суетне. Меньше всего он был похож на типичного литератора тогдашних времен: или жреца на вершине признания, или мелкого пройдоху литературной богемы. Да и не был он похож на человека какой бы то ни было определенной профессии. Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге, с его внимательным глазом, с его внезапными отлетами с места, срывами с пространств и улетами во времена будущего. Все окружающие относились к нему нежно и несколько недоуменно.
Действительно, нельзя было представить себе другого человека, который так мало заботился бы о себе. Он забывал о еде, забывал о холоде, о минимальных удобствах для себя в виде перчаток, галош, устройства своего быта, заработка и удовольствий. И это не потому, что он лишен был какой бы то ни было практической сметливости или человеческих желаний. Нет, просто ему было некогда об этом заботиться. Все время свое он заполнял обдумыванием, планами, изобретениями. Его умнейшие голубые длинные глаза, рано намеченные морщины высокого лба были всегда сосредоточены на какомто внутренне разрешаемом вопросе; и лишь изредка эти глаза освещались тончайшим излучением радости или юмором, лишь изредка морщины рассветлялись над вскинутыми вверх бровями, — тогда лицо принимало выражение такой ясности и приветливости, что все вокруг него светилось.
