— А вам?
— Наоборот. Мне было смешно. Я ценю остроумие. И потом, существует выражение: умен, как змей. По-своему мне польстили…
— Кажется, Черчилль утверждал, что у политиков должна быть носорожья кожа. Вам удалось что-то подобное нарастить?
— Нет, я не считаю себя защищенным от стрел настолько надежно, чтобы они, не раня, отскакивали от меня. Хотя критика никогда не ввергала меня в пучину уныния и тем более не служила поводом для нервозности. Когда она была справедливой, я пытался ее учесть. Когда незаслуженной, мне было досадно. Однако я не принадлежу к числу людей, для которых это — вызов, рождающий смятение, эмоциональный взрыв, импульсивное решение бросить свое дело. В определенных ситуациях и я не отрицаю необходимость ухода. Допустим, ты чувствуешь, что виноват, или сознаешь безысходность ситуации, бессмысленность дальнейшей борьбы. Но пока сохраняется шанс продолжать идти своим путем и есть понимание, что хватит сил не позволить кому-то столкнуть тебя с этой стези, сдаваться не надо.
— «Мистер Хороший Парень» — это, понятно, ваш предшественник Андрей Козырев. Вы вряд ли считаете такую характеристику для министра иностранных дел одобрительной. Вам ближе жесткий подход президента США Ричарда Никсона, заявившего: «Я хотел, чтобы все знали, что я «сукин сын» и во имя американских интересов буду драться изо всех сил»?
— Мне бы не понравилось, если бы меня снисходительно называли «хорошим парнем». На Западе прекрасно сознают, что хороший парень — это не вообще хороший, а хороший для них, потому что забывает об интересах России. Безусловно, мне ближе образ «сукиного сына», неусыпно стоящего на страже этих интересов.
— Министр иностранных дел — не рядовой министр правительства. Он должен быть твердым и одновременно куртуазным, красноречивым и уклончивым, джентльменом и, как мы выяснили, сукиным сыном… Кого вы выделяете на этом поприще?
— Выдающимся министром был Александр Михайлович Горчаков. Товарищ Пушкина по лицею. Трудно найти ему равных по широчайшей эрудиции, уму, дипломатическому мастерству. Горчаков перевернул внешнюю политику страны, заставил мир поверить в незаурядность России, считаться с ее интересами. Сегодняшняя дипслужба во многом базируется на принципах, заложенных этим министром-реформатором.
Однако меня фигура Горчакова волнует не только в связи с его дипломатическими победами. Он был так же великолепен в дружбе. Вы наверняка знаете, что на следующий день после поражения восстания декабристов князь, делавший блистательную карьеру, не побоялся привезти Ивану Пущину заграничный паспорт на его имя, уговаривал в тот же день бежать из Петербурга на пароходе. Но Пущин предпочел разделить участь товарищей. Горчаков был одним из троих лицейских друзей, навестивших Пушкина в михайловской глуши! Пущин, Дельвиг и он…
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
…Из дипломатов советского периода я высоко ценю Андрея Андреевича Громыко, двадцать восемь лет возглавлявшего МИД. Его считали сухарем, «человеком в футляре». За границей называли «господином Нет», очевидно, за то, что упрямо отстаивал интересы страны, нередко, как утверждают, изнурял собеседников на переговорах своей несговорчивостью. Я, правда, никогда не был свидетелем этого. Знаю только, что Громыко честно служил Отечеству, понимая, конечно, многое сквозь призму своей эпохи.
Неотделимый от советской ментальности, Громыко не был ретроградом. Общаясь с ним, я чувствовал это. Громыко принадлежал к числу тех членов Политбюро, кто предлагал ввести наши войска в Афганистан. Но он был, очевидно, убежден, что войска вводятся лишь на три месяца. И, подобно Андропову, преследовал не идеологическую — геополитическую цель.
В 1982 году как директор Института востоковедения я выступал на коллегии МИДа с докладом о внутренней ситуации в Афганистане. Приведя исследования наших сотрудников, стал говорить о невозможности силой навязать этой стране революционные преобразования. Присутствовавшие явно не сочувствовали моим оценкам. И для всех стало сюрпризом, когда министр, по сути, поддержал меня.
Громыко был очень образован, постоянно читал, и один из немногих в советской верхушке прекрасно выступал без шпаргалки. В близком соприкосновении он не выглядел чопорным педантом, превращался в нормального, общительного человека. Разве что совсем не пил. Как-то сказал, что за всю жизнь выпил в общей сложности не больше двух бутылок сухого вина. Иные сослуживцы видели в этой подчеркнутой трезвенности замкнутость, отчужденность. Но встречал я начальников, готовых запанибрата выпить с подчиненным, а назавтра взять и уволить того. Андрей Андреевич не рвал на себе рубаху, не допускал амикошонства, однако и подлости по отношению к людям, с ним работавшим, не совершал.
Когда внезапно умер мой сын, Громыко прислал теплое, растрогавшее меня письмо с соболезнованиями. Позднее в своей монографии сослался на книгу Саши о работе нефтяных компаний на Аравийском полуострове. (Сашина книга вышла уже после его ухода.) Допускаю, что в моей симпатии к Андрею Андреевичу много личного. Но даже если отбросить субъективный фактор, уверен: Громыко лучше и порядочнее некоторых из тех, кто сегодня так скептически его «препарирует».
— В какой степени характер человека влияет на атмосферу переговоров, а их ход зависит от расположения или неприязни дипломатов друг к другу?
— Все факторы, о которых вы говорите, вроде бы неосязаемы, их нельзя, что называется, приложить к делу, но они сказываются на результатах встреч. Вы помните, с Кристофером у меня плохо получалось, все шло со скрипом. Разве можно здесь сбрасывать со счетов его ненужный апломб, отсутствие чувства юмора? В качестве противоположного примера приведу контакты со сменившей Кристофера госсекретарем США Мадлен Олбрайт на российско-американской встрече в Хельсинки по разграничению стратегической и тактической ПРО. Переговоры по противоракетной обороне туго продвигались в течение уже четырех лет. Казалось бы, приближался финиш. Однако оставалось несколько принципиальных моментов, которые не удавалось снять без участия Клинтона и Ельцина. Увы, и их диалог в Хельсинки зашел в тупик.
Перед перерывом Борис Николаевич в присутствии членов американской делегации обратился ко мне: «Найдите решение. Соглашение должно быть подписано». Олбрайт была воодушевлена. Бодро сказала: «Давай закругляться. Твой же президент распорядился подписать договор». Я ответил: «И не думай, что завизирую, пока не договоримся на взаимоустраивающих условиях». Что вы! Я бы никогда не поставил свою подпись под документом, идущим вразрез с интересами России.
Будь Мадлен менее умна или испытывай ко мне недружелюбие, не прекратила бы давить. Олбрайт чрезвычайно напориста. Но она поняла: загоняя меня в угол, ничего не добьется. А так как ее линия меньше всего заключалась в том, чтобы все сорвать, госсекретарь сочла за лучшее пойти на компромиссы, нежели прервать процесс. Призвала на помощь Джона Шали-кашвили, председателя Объединенного комитета начальников штабов. Генерал оказался мудрее дипломатов. Он принял «развязку», подходящую обеим сторонам.
В чем-то схожая картина сложилась и в связи с выработкой документа Россия — НАТО. Я подробно описал все перипетии долгих споров, тяжесть сближения подходов и, наконец, достижение консенсуса в своей книге «Годы в большой политике». Поэтому лишь подчеркну: наше взаимное расположение с Олбрайт очень помогло, притом что каждый ревностно отстаивал позицию своего государства. Мне бы в голову не пришло пригласить Мадлен с коллегами в гости и в непринужденной домашней атмосфере продолжить разговор, если бы не рассчитывал на взаимопонимание. А Олбрайт, которой предстояло назавтра улететь, наверное, не отложила бы отъезд, не старайся она, ощущая мою озабоченность, искать приемлемый для России вариант.
