Все молчали. Я повернулся и уехал.
В другой раз я позволил себе не согласиться с Мариной, когда прочитал русский перевод ее книги «Владимир, или Прерванный полет». Там много верных и тонких наблюдений, но Марина, по-моему, обнаружила совершенное непонимание взаимоотношений Володи с отцом и матерью. Ей представлялось, будто между родителями и сыном было полное отчуждение. Это не имеет ничего общего с тем, что наблюдал я. Как в любой семье, среди родных людей всякое бывает. Но я видел, что делалось с Володей, когда отец лежал в больнице. Как он носился по городу, доставая лекарства, как заботлив был с отцом в больнице. Бесконечное число раз я слышал, как он говорил по телефону с мамой. Даже когда страшно торопился куда-нибудь, всегда находил время позвонить и всегда: «Мама… Мамочка…»
Потом сама Марина признавалась: «Хотя я и старалась писать только правду, в чем-то я могла ошибаться».
Кирилл Ласкари
Так получилось, что в Париж мы прилетели в один и тот же день — 13 июля 1975 года — Володя с Мариной и наша труппа. Войдя в номер отеля «Скраб», позвонил им, но никто не ответил. Так продолжалось до середины дня. Я начал волноваться. Но вот решительный стук в дверь, на пороге — улыбающийся Володя.
— Телефон не работает. Одевайся. Мариночка внизу, в машине.
За рулем Марина, я рядом. Володя обнял меня и сунул в карман рубахи пятисотфранковую банкноту (тогда это была приличная сумма):
— Ни в чем себе не отказывай. На шмотки не трать. Ешь, пей, ходи в кино. Гуляй, рванина!
Они жили в районе Латинских кварталов на улице Руслей в небольшой белой квартире на втором этаже. На подоконнике консьержки всегда сидел серый кот с ошейником. Напротив дома — иранский ресторанчик, где Марина с Володей часто обедали. Через несколько дней, после первого спектакля «Ромео и Джульетта», на который они пришли с сестрой Марины Таней, мы ужинали в нем.
Несколько столиков, покрытых красными скатертями, на стенах картины модернистов. Обслуживали хозяин-иранец с женой, бегали по лестнице, ведущей на второй этаж, их дети.
— Художники иногда рассчитываются за еду картинами, — сказал Володя, кивнув в сторону одного полотна. — Этот иранец — мафиози, правда, Мариночка?
— Тихо, Володя. Не говори глупостей.
— Мне тут на днях не спалось. Подошел к окну… Роскошный заказной «мерседес» с выключенными фарами, — в нем какие-то мужики курят… Смотрю — этот тип, оглядываясь, вышел из дверей и шасть в машину; та — газу и умчалась на полной скорости. Я его на следующий день спросил, куда это он ночью ездил. Морда стала красная: нет, говорит, я спал. Конечно, мафиози. Черт с ним, готовит вкусно, — беря руками люля-кебаб, подытожил.
Потом провожали Таню до ее дома в центре Парижа, с чугунными красными воротами.
— Хочешь, я тебя женю на Тане? Хорошая баба. Будешь жить в замке. Латы тебе справим, меч выстругаем, — смеясь, говорил Володя.
…И Тани уже нет, милой, доброй Одиль Версуа. Время, назад, назад! К тем, кого я знал и не забуду…
В Париже в его комнате на столе лежал томик Солженицына. Листы исписанной бумаги, на стуле гитара. Марина принесла блюдо с несколькими сортами сыра.
— Кириль, хочешь коньячка, армянского?
— Хочет, — за меня ответил Володя. Напиток больше походил на чай с коньяком.
— Пожалуй, и я… — сказала Марина и, выпив, удивленно посмотрела на меня:
— Это же почти чай! Почему ты не сказал? К нам ходит женщина, помогает, — значит, выпила. Она вообще пьянчужка. Заметала следы чаем. Я ее выгоню…
Через несколько дней Марина должна была уехать на съемки в Испанию, но что-то не получилось, и они с Володей улетели в Канаду и Америку (нет худа без добра).
Показывая мне Париж, Володя хотел казаться хорошо знающим этот город, чувствующим себя в нем как рыба в воде. Но увы… Довольно часто мы попадали с ним в забавные ситуации. О чем в то время мечтал каждый молодой мужчина, попавший за границу? О джинсовом костюме, конечно. Я не был исключением. Да и Володя считал, что он мне просто необходим.
— Я знаю здесь рядом американский магазинчик. Там этого говна… И дешево.
Мы спустились в подвал, заваленный и завешанный товарами из джинсовой ткани. Глаза разбегались. Покупателей не было. Двое парней-продавцов в залатанных джинсах и жилетках из той же ткани явно скучали.
Меня обряжали черт знает во что. Руководил примеркой Володя. Неожиданно с гиканьем в подвал ворвалось странное существо с ярко
накрашенными губами, шляпке с пером и манерами барышни очень легкого поведения. К моему удивлению, это был мужчина. Чмокнув в щеки хозяев, он кинулся к Володе, пытаясь его облобызать тоже.
— Но, но, но! Ты это брось! — отстраняясь от него, громовым басом на чисто русском языке прокричал Володя. — Пидерас, — объяснил мне.
— Москва! Руссо! — обрадовалось существо и, сплясав то, что в его представлении являлось танцем уроженцев нашей Родины, кинулось на меня.
— Рассчитывайся и бежим, а то он тебя… ты ему понравился, — говорил Володя, оттаскивая от меня существо. Продавцы хохотали.
Когда уже дома Марина узнала, сколько мы заплатили за костюм и где его купили, она ужаснулась нашему, вернее, Володиному легкомыслию. Подвал считался одним из самых дорогих — даже для состоятельных парижан — модных магазинов.
Нет, не был Володя своим в Париже. Зря боялись. Напрасно трепали ему много лет нервы с выездом за границу.
— Уй, уй, уй… Нон, нон. Нон, компран. Марина променад на Мосфильм. Фу ты черт! Кирочка, как будет «пошла на студию»? — Повесив трубку после очередного звонка, вздохнув, сказал: — Вот так-то. Трудно.
Обожал кино. Был день, когда мы посмотрели с ним подряд четыре кинофильма, причем он — по второму разу, из-за меня: «Ночной таксист» с Репарой, «Полет над гнездом кукушки» с Ни-колсоном, вестерн с Альпочиной и «Эммануэль» на Елисейских полях, где этот «шедевр» шел несколько лет бессменно. Всю картину Володя острил, смеялся и предвосхищал события на экране. В зале, кроме нас, сидели еще несколько иногородних. Когда включили свет, лица у многих были пунцового цвета. У меня, по-видимому, тоже. Володя — само спокойствие. Ходили на пляс Пигаль. Смотреть проституток.
— Хочешь прицениться?
— Нет, — твердо сказал я.
Он подошел к одной, самой вульгарной и не самой молодой…
— Нахалка, — сказал, вернувшись ко мне, — совести вот ни на столько, — показал ноготь мизинца. — Ее цена — три пары обуви. Я вот эти, — поднял ногу, — второй год ношу. — Обернулся в сторону проститутки и погрозил ей пальцем.
— Совсем сошла с ума, фулюганка, — прокричал. — Пойдем, перекусим.
