Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями

Уже поздней ночью они вышли из теплицы и раскатали сенные маты поверх стекол. Печи были затоплены. И тогда они спустились ниже, где между рядами парников глыбились кучи мерзлого навоза.

— Твое хозяйство, — сказал Кузьменко, — один не справишься.

— Боюсь, что так.

— А у тебя есть помощницы. Или забыл? Катя да Зина, они тебя вспоминали. Уже не новички в парниковом деле. Так что есть опора.

Трасса гудела машинами за забором. Стояли, смотрели. Было сыро и холодно. Прошла колонна машин. Сорок пять, посчитал Сергей. Сорок шестая и еще пять машин за ней были без укрытия, в них тесно сидели, согнувшись, заключенные. Эти шесть машин свернули к воротам лагеря.

— Господи, еще несчастных привезли, — сказал Кузьменко. — Когда этой страсти придет конец? Сколько же надо придумать преступлений, чтобы осудить такую тьму людей?

Из открытых кузовов под светом лагерного прожектора сползали на землю толсто одетые узницы — в ватных штанах и бушлатах. Доносилась крикливая команда, темноту взрезал чей-то истерический плач. Открылись ворота, донеслась скороговорка принимавшего: «первая, вторая, третья… Быстрей, быстрей! Стоп!» Наконец, вся колонна втянулась за проволоку, ворота закрыли.

— Около двухсот, — сказал Морозов. — Дадут им завтра отдохнуть или сразу на работу?

Долина Дукчи была во тьме. Ярко светились прожекторы вдоль проволочной ограды лагеря. Там продолжалась суета.

Утром Морозов встречал рабочих. Отдохнуть им не дали.

Сергей не привык командовать другими людьми. И не любил командовать. Когда утром на парниках появилось более ста женщин, он растерялся. Лишь увидев среди них Зину и Катю, почувствовал облегчение.

— Ты где пропадаешь? — требовательно спросила Катя.

— На Дальнем поле, в экспедиции. Пашню искали.

— А мы думали, тебя снова на север укатали. Жалели. Ну что, за дело?

Славные его помощницы довольно скоро расставили всех по местам, объяснили, что и как делать. Неумело, словно на пробу, а, скорее всего, чтобы согреться, новенькие начали дробить мерзлые глыбы. Сергей ходил между ними, вглядывался в незнакомые лица, закутанные платками, брал кирку у одной, другой, показывал, как легче разбивать, но у слабых женщин не получалось. Работали медленно, с тем старанием, которое вообще присуще женщинам. Часа через три в пещерках, сделанных по обеим сторонам бурта, зажгли дрова. Весь бурт задымился, тепло изнутри согревало его, остро пахнущий дым и пар сносило ветром в сторону.

Выглянуло запоздавшее солнце, стало теплей. Женщины разматывали лагерные платки из старых одеял, расправлялись. Начались разговоры.

— Ты откуда будешь, парень? — спросила Сергея самая смелая.

— Из Рязани…

— Бабочки, кто есть рязанские? Земляк нашелся!..

Рязанских не оказалось. Сергей различал открытые лица, такие разные, улыбчивые и грустные, смешливые и сдержанные, старые страдальческие и молодые неунывающие. У четырех седовласых он отобрал тяжелые кирки, дал вилы — округлять бурты. Послал в теплицу Зину, она принесла два ведра теплой воды — умыться.

Снова работали — медленно, но добросовестно. Откуда-то появился Пышкин, дал несколько советов Сергею. Бурт с конским навозом уже сильно парил и оседал.

— Остается сообразить, — сказал главный агроном Сергею, — сколько дней уйдет на набивку парников. И с этим расчетом сеять капусту, чтобы во время начать пикировку. Записывайте, чтобы не прогадать. Больше спрашивайте у Зины и Кати, они уже освоили весь процесс подготовки.

И пошел — руки за спиной — в теплицу.

Чуть позже к работающим явился и начальник лагеря, капитан.

Все притихли и подобрались, заработали усердней. Сергей оставил вилы. Капитан, щурясь, оглядывал его, словно видел в первый раз.

— Что-то я тебя в лагере и на разводе не вижу? Где пропадаешь?

— Ночую в теплице, там и работаю.

— Не ночью же?

— Печи топим до полуночи и дольше.

— Этак ты можешь забыть, что лагерник.

— У меня круглосуточный пропуск. Ваш заместитель подписал.

— Мне он не доложил. Порядок есть порядок. Надо в лагере ночевать. Ты не на вольном поселении, а в тюрьме.

— Вы Пышкину скажите, гражданин начальник. Одному тепличнику не справиться с весенними работами. Главный агроном как раз там. Пройдите к нему и поговорите.

Через несколько минут Пышкин и капитан вышли из теплицы. Агроном что-то говорил и, кажется, сердился. Капитан разводил руками.

Подошедши, капитан очень строго спросил:

— Почему не сказал, что агроном? Почему не приходишь за сухим пайком? Не отмечаешься в УРЧ? Это нарушение лагерной дисциплины. На первый случай ограничусь устным выговором, но впредь…

Сергей промолчал. Гроза укатилась. В душе осталась горечь. Тюрьма так и ходит следом. Ты — в ней…

Пышкин улыбнулся ему: все в порядке.

Сергей, как и многие в зоне, знал, что капитан безвольный, слабохарактерный человек, часто запивает, что лагерь фактически в руках некоего грузина, осужденного за убийство собственной жены; этот делец и бабник, который к тому же богат, получает и деньги, и посылки, уголовники выплачивают ему дань за всякие послабления. Но такие безвольные тем и опасны, что в часы прозрения они с необыкновенной настойчивостью начинают пользоваться ускользающей властью, становятся беспощадно жестокими, придирчивыми и мстительными. Не дай Бог попасться такому в минуты ожесточения.

Женщины сели отдыхать. Солнце грело хорошо, особенно в затишке. Весна улыбалась, и все страхи в такой день утихали.

Сергей присел рядом с Катей и Зиной. Катя, смуглолицая, с озорными глазами, заговорщически произнесла:

— Ты смелей с капитаном, он уступчивый, если нажимаешь, мы знаем. А здесь, если что забыл, спрашивай, все-таки мы третий сезон на парниках, опыт есть. Из новеньких посноровистей отберем и обучим, если тюрьма их не очень пришибла. Тут несколько женщин пережили очень страшное.

Она подозвала высокую и красивую женщину лет сорока со строгим волевым лицом.

— Вероника Николаевна, присядьте с нами. Расскажите, если можно еще раз, наш бригадир не верит…

— О «Джурме»? Вы и сами можете рассказать, если бригадиру интересно.

— Да он такой же, как мы. На прииске уже побывал. Страшнее этого, кажется, не бывает. Вот разве что вы пережили…

Вероника Николаевна подумала и села рядом:

— Знаете, у меня в последние годы только бедствия, какой-то апокалипсис. Все потеряно и все погибло. Как сама живу — представить не могу. В тридцать шестом исчез муж, полковник. Никаких следов. А в следующем отправили в тюрьцу меня. Детей успела отвезти к сестре, позже их всех выслали куда-то в Казахстан. Полго-да провела в одиночке, в Лефортове. Голод, бесконечные думы, от которых нет спасения. И допросы, по семь часов кряду перед следователем на ногах. Когда садилась на пол — подымали, стояли рядом, мои ноги были как колоды. И все время в уши одно и тоже: «подписывай и пойдешь домой…» Ничего не подписала. Обвинение ужасное, во всех смертных грехах. И Особое совещание — десять лет. Ну, а дальше — этап. Пересылка «Вторая речка», пароход «Джурма», через два моря на Колыму. Вот тогда-то и произошло это самое… — Она как-то странно прищурилась, словно в дальнюю даль всматривалась, спрашивала, наверное, себя — а за что эта фатальность в ее судьбе, как и в судьбе России? Поправила седые волосы и продолжила: — Где-то еще в море «Джурма» загорелась. Проливы мы уже прошли. А что и как загорелось — никто не знает, под тем трюмом, где битком мужчины. Мыв другом трюме, шестьсот, кажется, женщин. Слышим крики, потом сплошной рев, как из-под земли. Очередная группа наших бежит по палубе из уборной, кричат: «Пожар!», с кем-то истерика, по палубе стучат сапоги, конвойные орут, командуют, потом выстрелы. И все очевиднее запахи пожара, знаете, когда железо в раскаленном масле, какой-то особенно ядовитый дым. У нашего люка уже трое конвоиров стоят, не выпускают на палубу, а там Бог знает что. Паника. Потом мы узнали, что это за выстрелы были: горело в нижнем трюме, заключенные почувствовали дым, железный пол уже горячий, толпа бросилась на трап к выходу, передних конвоиры расстреляли в упор, мертвые не упали, их подпирала сзади обезумевшая толпа, охрана просто захлопнула люк и на замок, подыхайте там… А мы все-таки выбрались, видим, что сзади парохода дым стелется, «Джурма» торопится изо всех сил, горит внутри, скорее тлеет, чем горит, потому и дым. А сзади километрах в трех идет еще один пароход, позже узнали, это небольшая «Индигирка», тоже с заключенными. К вечеру впереди горы завиделись, кто-то из матросов сказал: «Остров Завьялова, ночью будем в Нагаево, если успеем…» Что «успеем», мы все поняли. Что там с мужчинами — так и не узнали. И тут явился боцман матросами, которые притащили и бросили на палубу куски парусины, дали нам иголки, суровые нитки. Мы с плачем сели шить мешки, по размеру поняли: для покойников, тех, которых убили. Смертные мешки. В них, значит, труп и железки, завязывают — и в воду, уже не всплывут. Все-таки международные воды, нельзя, чтобы плавали… Видим, люки в мужском трюме открыли, наложили решетки, конвоиры стоят, ружья стволами вниз, оттуда сплошное «а-а-а», задыхаются, на палубе запах гари, смрада, мы плачем в голос, какой-то кошмар! Глубокой ночью загремела цепь, якоря бросили уже в Нагаево, нас быстро-быстро на выгрузку. Бежим, очень холодно, на сопках снег лежит. И уже в порту кто-то из моряков сказал: «Подфартило нам, огонь не вырвался и приказ не пришлось выполнять». На пересылке пошел разговор, что на «Джурме» из НКВД приняли радиограмму: команде пересесть в шлюпки и плыть к «Индигирке», «Джурму» — потопить. Представляете себе? Капитан, к счастью, этот приказ не выполнил, не взял на себя преступление. Что с ним было — неизвестно. И сколько там мешков потребовалось — тоже. Вот такая трагедия. Что жива — до сих пор не верится. — Замолчала и снова уставилась странным взглядом во что-то видимое только ей одной.