Следующий опубликованный в «Нью-Йоркере» рассказ Сэлинджера, «Перед самой войной с эскимосами», повествует о преградах, встающих между людьми и между человеком и его мечтой. Экзистенциальный по сути, рассказ посвящен спасению Джинни Мэннокс от одолевшего ее отчуждения. Насыщенный метафорами и символическими деталями, рассказ можно рассматривать как притчу, в которой отражены духовные искания автора, ищущего избавления от депрессии и одновременно — ответов на важнейшие вопросы существования и устройства человеческой природы. Совсем не случайно «Перед самой войной с эскимосами» — первый за три года рассказ Сэлинджера, в котором главный герой меняется в лучшую сторону.
Рассказ начинается с того, что автор представляет читателю Джинни Мэннокс. Она играет в теннис со своей одноклассницей Селеной Граф, на которую втайне копит обиду. Джинни цинична, эгоистична и равнодушна к людям. Очевидно, что в прошлом ее что-то ожесточило. Желая получить с подруги деньги, потраченные на такси, Джинни поднимается в роскошную квартиру Селены. Там она случайно знакомится с ее братом Франклином, скромным, но при этом импульсивным юношей двадцати четырех лет, плохо вписывающимся в свое окружение. Франклин до крови режет палец, потом предлагает Джинни половину своего сэндвича с курицей, купленного «вчера вечером в дурацкой кулинарии» Попутно он помогает Джинни осознать ее собственное нарастающее отчуждение.
В ходе разговора с Франклином, который развивается, как партия в теннис, с Джинни происходит перемена. Франклин держит себя резко и задиристо, но под его влиянием девочка смягчается. Как это происходит, не вполне понятно. Возможно, плачевное состояние Франклина открывает Джинни глаза на ее собственную черствость. А может, за враждебной наружностью собеседника ей удается разглядеть его скрытую добрую сущность. Так или иначе, но Джинни становится лучше в результате беседы с Франклином, его недотепистость возвращает ей веру.
Возврат к вере символизирует сэндвич с курицей, который дал ей Франклин и который она обнаружила у себя в кармане уже на улице. Джинни хочет его выбросить, но потом кладет обратно в карман. Последней фразой Сэлинджер проливает новый свет на весь рассказ: «За несколько лет перед тем она три дня не могла набраться духу и выкинуть подаренного ей на Пасху цыпленка, которого обнаружила, уже дохлого, На опилках в своей мусорной корзинке».
Три дня девочка противилась мысли, что цыпленок уже не оживет. Вместе с выкинутым цыпленком от нее ушла и по-детски чистая вера. А Франклин подарил ей долгожданное воскресение, открыв глаза на ценность существования — окружающих и ее собственного.
Рассказ «Лапа-растяпа» увидел свет в «Нью-Йоркере» 20 марта, а «Перед самой войной с эскимосами» — 5 июня. Над обоими произведениями читателям пришлось поломать голову, и тем не менее рассказы были приняты тепло. Они были написаны «стопроцентно в стиле «Нью-Иоркера», предполагавшем, но определению поэтессы Дороти Паркер, «изысканность, талант и абсолютное техническое совершенство». Сэлинджер, таким образом, примкнул к «семье» «Нью-Иоркера». Отныне на него возлагались большие надежды… и обязанность придерживаться духа издания.
Глава 8. На подступах к роману
В детстве Сэлинджер имел обыкновение, чуть что не так, убегать из дому. Однажды, когда Сонни было три или четыре года, родители оставили его под присмотром старшей сестры Дорис. Дети поссорились, и Сонни в очередной раз решил убежать. Он собрал в чемоданчик своих игрушечных солдатиков и уселся в прихожей, где его по приходе и застала мать. «Сонни был в полном индейском облачении, с перьями на голове, — вспоминает Дорис. — Когда пришла мать, он сказал ей: «Мама, я ухожу, но сначала хотел с тобой попрощаться».
Все творчество Сэлинджера проникнуто преклонением перед детством. Как видно из его произведений, Сэлинджер считал, что дети ближе к Богу, чем взрослые, и потому способны на более совершенную любовь, для которой не существует придуманных взрослыми преград. Соответственно о душевных достоинствах взрослого человека можно судить по тому, насколько хорошо он понимает детей. Ярким отрицательным примером взрослого может служить дама, за которой в одном из эпизодов «Над пропастью во ржи» Холден Колфилд наблюдает в кинотеатре. Она без конца льет слезы над героями сентиментальной картины, но не пускает маленького сына сходить в уборную. «Волчица и та, наверное, добрее», — говорит о ней Холден. Представление Сэлинджера о детстве как духовном мериле окончательно сформировалось в 1948 году.
В июле этого года Сэлинджер отправился отдохнуть в штат Висконсин. Там он до конца лета прожил в пансионе на берегу озера Джинива, где занимал удобный номер, оформленный и деревенском стиле. В этом номере он читал, делая выписки, изданный нацистами трактат «Новые принципы расовых исследований», фактически руководство по расовым чисткам, и большую статью «Дети из Лидицы», напечатанную в первомайском номере «Нью-Иоркера».
Эта статья потрясла Сэлинджера. В ней рассказывалось о том, как нацисты расправились с населением чешского шахтерского поселка. Взрослые жители Лидицы были расстреляны на месте, а дети отправлены для уничтожения в концлагерь Хелмно. В живых были оставлены лишь младенцы младше года — они подлежали «онемечиванию». «Известно, — выписал Сэлинджер из статьи, — что в Хелмно были отравлены газом и сожжены в печах более шести тысяч детей — еврейских, польских, норвежских, французских и чешских».
Судя по этим и другим подобным выпискам, Сэлинджер никак не мог забыть увиденного в освобожденных американцами концентрационных лагерях и смириться со страшной судьбой, постигшей его друзей, венских евреев. Груз памяти все больше тяготил его, и Сэлинджер начал понимать, что с этим надо что-то делать.
В финале рассказа «Перед самой войной с эскимосами» появляется первый намек на отход Сэлинджера от мрачных мотивов, пронизывавших его творчество начиная с 1946 года. Намек, однако, неуверенный и нерешительный — слишком жив пока еще у Сэлинджера в душе страшный опыт участника боев и свидетеля холокоста.
Статья, которую так внимательно изучал Сэлинджер, не заканчивается процитированной фразой. Ее заключительные слова призывают не поддаваться отчаянию: «Я лично не оставил надежды. Никто из нас ее не оставил». Именно в таком ключе будет развиваться дальнейшее творчество писателя.
На берегу озера Джинива глубоко в душе Сэлинджера произошла какая-то перемена — она заставила его прервать мрачную полосу своей творческой биографии. Непонятно, что именно так подействовало на него — то ли статья в «Нью-Йоркере», то ли идиллический озерный пейзаж, но Сэлинджер отложил материалы о зверствах нацистов и взялся за свежий по настроению рассказ «В лодке». Хотя в нем и звучит тема антисемитизма, этот рассказ открывает принципиально новый этап в творчестве Сэлинджера, на котором его герои все чаще приходят не к проклятию через ненависть, а к освобождению через любовь.
