В данном случае остроту ситуации добавляла еще одна деталь. Керенский плохо владел иностранными языками, и его речь на французский синхронно переводил Милюков. Разумеется, выступление Керенского он воспроизвел дословно, но интонациями, взглядом, недоуменно поднятыми бровями дал понять, что со сказанным абсолютно не согласен. Именно в этот момент, по словам Набокова, стало ясно, что во Временном правительстве сформировались два непримиримых течения. "И было несомненно, что рано или поздно — скорее рано, чем поздно, — искусственная комбинация Керенский—Милюков должна будет разрушиться".[172]
Неделю спустя, 13 апреля, Керенский от своего имени дал в газеты сообщение о том, что Временное правительство готовит ноту союзным державам, где разъяснит свой взгляд на продолжение войны. Это вмешательство в компетенцию министра иностранных дел встретило крайнее недовольство Милюкова. По его настоянию на следующий день в газетах было помещено опровержение. Однако вопрос о ноте союзникам было решено не снимать с повестки дня. Милюков предложил сделать поводом для подачи ноты разъяснение слухов о намерении русского правительства заключить сепаратный мир с Германией. Текст ноты был подготовлен самим Милюковым, но скорректирован после обсуждения с другими членами кабинета. Особо нужно отметить, что текст в итоге одобрил и Керенский. Поначалу он пытался возражать, но снял свои замечания, после того как за представленный вариант высказались Терещенко и Некрасов.
Нет смысла воспроизводить здесь полное содержание ноты Милюкова. Девять десятых ее — ставшие уже привычными слова о свободе и демократии. Единственное, что можно было при желании трактовать как проявление империалистических замыслов, — это заявление о том, что Временное правительство, "ограждая права нашей родины, будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников". Для полной гарантии правильного восприятия эта фраза была сопровождена отсылкой к правительственной декларации от 28 марта. Иными словами, все подводные камни были заранее выявлены, все возможные последствия просчитаны, и ничто не предвещало того, что нота вызовет столь бурную реакцию, каковая последовала через считаные дни.
Для того чтобы понять случившееся дальше, необходимо на какое-то время отступить от основной канвы нашего рассказа. Поговорим о революционных праздниках, тем более что тема эта заслуживает самого пристального внимания. Первые недели революции, во всяком случае в Петрограде, были временем непрекращающихся торжеств. Каждый день центральные улицы города были запружены очередным шествием — шли солдаты, шли рабочие, шли рабочие вместе с солдатами — как символ единства, попарно, взявшись за руки. Одна беда — настроение эти массовые действа создавали не столько праздничное, сколько какое-то нервозное, болезненно-возбужденное.
Высшей точкой всего этого стали торжественные похороны жертв революции на Марсовом поле. Дату их дважды переносили, сначала с 10 на 17 марта, потом на 23 марта. В назначенный день было холодно и пасмурно, серые тучи низко висели над крышами, временами шел дождь, переходящий в мокрый снег. Многотысячная толпа запрудила все подступы к Марсовому полю. Под непрекращающиеся траурные марши в братские могилы опустили 180 обтянутых кумачом гробов. Самым непонятным было то, что на похороны не были допущены священники. Жертвы революции были погребены без молитвы в неосвященной земле. По этой причине казачьи полки из числа столичного гарнизона отказались принять участие в церемонии.
Мрачный, похоронный оттенок был вообще свойствен всему революционному церемониалу. Не случайно наиболее популярными музыкальными темами этих месяцев были "Вы жертвою пали" или "Марсельеза", исполняемая в стиле "Дубинушки":
Э-э-х, да, э-х, да отречемся
От старого мира.
Главным же праздничным днем в революционной России должно было стать 1 мая. Ввиду расхождения старого и нового стилей его в России отмечали досрочно — 18 апреля. Центром торжеств, как и раньше, стало Марсово поле. Здесь рядом со свежими могилами были установлены грузовики, задрапированные красными полотнищами. С этих импровизированных трибун бесконечные ораторы обращались к собравшейся толпе под звуки все той же надоевшей "Марсельезы". Все это продолжалось до темноты и завершилось концертом-митин-гом в Мариинском дворце, где по ходу дела музыкальные номера перемежались пламенными политическими речами.
Призывы и лозунги пьянили сильнее, чем вино. Весь следующий день столица отходила как от страшного похмелья, а сутки спустя, 20 апреля, город взорвался новым приступом ненависти. В этот день с утра в газетах была опубликована нота Милюкова. Ее появление спровоцировало стихийные митинги и демонстрации. Принято считать, что инициатива в этом деле принадлежала запасному батальону гвардейского Финляндского полка, который вывел на улицу прапорщик Ф. Ф. Линде — недоучившийся студент-математик, меньшевик-интернационалист по партийной принадлежности. На короткое время Линде стал героем газетных репортажей, но в августе 1917 года те же самые "братцы-солдатики", не задумываясь, убьют его, когда он попытается удержать их от бегства с позиций.
К середине дня тысячные толпы вооруженных рабочих и солдат запрудили центральные улицы Петрограда. На вопрос: "Куда идете, товарищи?" — следовал ответ: "Спасать революцию!" — "А оружие зачем?" — "На врагов революции".[173] Огромная масса людей окружила Мариинский дворец. Над головами колыхались наспех сделанные транспаранты: "Долой министров-капиталистов", "В отставку Милюкова и Гучкова".
Собравшиеся на площади перед дворцом не знали, что министров там нет. По причине болезни Гучкова заседание кабинета проходило в здании военного министерства на Мойке. Участники заседания собрались в кабинете, примыкавшем к личным апартаментам министра. Здесь стоял длинный стол, на котором были разложены листы бумаги и карандаши. Строгого порядка не было: кто-то входил, а кто-то выходил. Один из присутствовавших на этой встрече — генерал Ю. Н. Данилов вспоминал: "Все участники имели измученный вид и явились на заседание в простых, довольно помятых костюмах. Должно ли это было свидетельствовать о демократических настроениях собравшихся или просто об отсутствии у них досуга — сказать не берусь, но особенно мне бросился в глаза поминутно мелькавший силуэт одного из членов собрания, нервно шагавшего из угла в угол кабинета. На нём была однобортная темная тужурка с мягким воротником. Его порывистые манеры, бритое лицо, прищуренные глаза с часто закрывающимися веками и правая рука, висевшая на черной перевязи, невольно останавливали на себе внимание".[174] Читатель уже догадался, что это был Керенский.
