На первом месте у него всегда оправдание плебейства.
Помяловский-оптимист, однако, признает человека «вместилищем противоречий». Этим и определяются его педагогические интересы. Всякий принцип он рассматривает с точки зрения практического его применения. С этой точки зрения он всегда нападает на либерализм, на несоответствие его слов живому делу.
В своих романах Помяловский не дал положительного героя. Все его герои, в конечном счете, только «вместилище противоречий». Положительный Молотов обрывается на «Мещанском счастье»; плебей, бунтарь Потесин погибает физически и духовно, докатываясь до теории о праве на подлость.
Эту гибель сам Потесин объясняет индивидуалистическим характером своего протеста; «Я от того не успел на честном пути, что протестовал против зла из личной к нему злости. Меня когда-то давило, вот и вышла месть, а не гражданская деятельность».
«Эх, и между литераторами есть непроходимое дурачье, притом еще пошленькое».
Н. Помяловский.
1
Тяжело переживал Николай Герасимович наступившую реакцию, сказавшуюся не только в репрессиях правительства, но и в омещанивании вчерашних нигилистов. Очень характерна в этом отношении переписка Помяловского с А. Н. Пыпиным, воспитанником Чернышевского и преемником последнего по «Современнику», впоследствии ставшим столпом либерального «Вестника Европы».
В одном из этих писем Помяловского к Пыпину, между прочим, находим такие строки: «Я обязуюсь вам (для «Современника». — Б. В.) представить только «Каникулы» (название задуманного романа. — Б. В.), после чего бросаю вовсе литературные занятия. Опротивела тине цензурная литература, опротивела гаже бурсацкой инструкции. Я дела хочу, не сипондряции… Не будет дела, не найду его, буду пить мертвым поем. «Брата и сестру» не дам, потому теперь же жгу роман в печи, рву все тетради этого романа. Так и знайте! Можете для оправдания перед публикой отпечатать, что Помяловский лично виноват в ненапечатании «Брата и сестры».
В другом письме к тому же Пыпину Помяловский сообщает: «Роман я не сжег и не разорвал — домашние не позволили» [8].
Любопытно также ответное письмо А. Н. Пыпина, где между прочим последний пишет: «Вы хотите бросать литературную деятельность? Я в этом особенной храбрости не вижу; у вас есть талант, т. е. известного рода оружие, а вы хотите бросить его и дать тягу? Что же, вы поступите на службу? Если вы так испугались Веселого (цензора. — Б. В.), ваш испуг пройдет, когда вы захотите присмотреться к делу. Волка бояться и в лес не ходить. Нет-с, люди, истинно желавшие делать дело, таких вещей не пугаются. Вы мне можете поверить: я таких людей видал и очень знаю, из времен (первые 50-е годы), Которые были похуже теперешних» [9].
По либерально-горделивому ответу Пыпина и его поучительству «свысока» можно судить, в какой степени Помяловский чувствовал себя сиротливо. Разве таков был бы ответ Чернышевского или Добролюбова погибающему Помяловскому?.. Не случайно Помяловский сторонился многих тогдашних маститых литераторов. Он знал, что пути их расходятся.
Помяловскому нравилось иногда разложить коллекцию фотографических карточек и указывать На характерные черты каждого писателя — вот этот, мол, допишется скоро до статского советника, этот заговорит иначе, коли ему казенное жалование дадут, и пр.
Эта сиротливость в тогдашнем кругу литераторов гнала Помяловского, с одной стороны, к «попоищу», а с другой, — он искал себе «дела». «Бросить разве все. Стать хлебопеком, табачную лавочку открыть… Да нет, не той работы хочется мне».
Любопытен портрет Помяловского того времени, нарисованный Николаем Успенским в его книге «Из Прошлого».
«Дородная, широкоплечая фигура молодого человека лет 30, с серыми, несколько-воспаленными глазами, густыми волосами, зачесанными вверх, и с характеристичным шрамом на щеке, вследствие золотухи, даст читателю приблизительное понятие о внешнем виде нашего даровитого и преждевременно угасшего автора «Мещанского счастья», «Молотова», «Бурсы», «Брата и сестры» и пр. Однажды я услыхал порывистый звон колокольчика в передней своей квартиры и разговор со служанкой:
— Здесь живет Н. В. Успенский?
— Здесь, сударь!.. А вам что угодно?
— Прежде всего, позвольте мне снять со своих сапог «водохлёбы», т. е. галоши, а потом познакомиться с вашим жильцом…
— Николай Васильевич? Рекомендуюсь: Помяловский!.. — входя в мою комнату возвестил густым басом посетитель. Я горячо обнял нашего незабвенного писателя.
— Посылай за тминной! — сказал он, садясь на диван. Тебе, брат, посчастливилось… Ты знаешь народ… а мне, кроме кладбищенства да столичной суматохи, ничего не пришлось изведать.
— Да ведь и это хорошо, Николай Герасимович, — сказал я, отдавая кухарке приказание относительно «тминной».
— Да, брат, — продолжал Николай Герасимович. — Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи «вопросов жизни»… А в конце концов, по примеру многих своих собратий, я стал пьянствовать тем более, что такой авторитет, как Н. А. Некрасов, уверяет каждого из своих сотрудников, что на Руси жить хорошо одному только пьяному… Вот пьянство и сделалось мне широковещательным знаменем, под которым я считаю своей обязанностью стоять и даже этим знаменем гордиться…
Николай Герасимович прошел по комнате и прогремел замечательным басом: «А жена да боится своего му-у-у-жа».
— Слушай, Успенский, — вдруг обратился ко мне с вопросом Помяловский: — ведь мы с тобой сила… Не правда ли? Давай бросим литературу! Ведь ты очень хорошо знаешь, что ее судьбами заправляют эксплуататоры, которые высасывают из нас кровь…
— Ну, а чем же мы с вами будем заниматься?
— Во-первых, откроем булочную… Это, я тебе, скажу, очень выгодно, потому тут главную роль играет припек… Затем сами будем издавать какой-нибудь дневник или газету…
В один ненастный осенний вечер я получил известие, что Николай Герасимович скончался в клинике, на Выборгской стороне. Я поторопился отдать последнее целование незабвенному собрату, труп которого покоился на красном столе, в ожидании «вскрытия», которое произвел знаменитый анатом Губер, окруженный многочисленной толпой студентов. Какие результаты обнаружило «вскрытие», мне неизвестно».
Трудно, конечно, поверить, чтобы Помяловский гордился пьянством. Мы знаем, что он не только не «гордился пьянством», но переживал его весьма трагически. Точно также, в саркастическом смысле, конечно, сказаны слова о «пекарне» и «припеке». Но все это характерно для понимания неудовлетворенности Помяловского, его одиночества в окружавшей его омещанившейся литературной среде.
