Ознакомительная версия.
С тем, что нам придется сидеть до 7-го, мы примирились, боюсь только, что вследствие прежней службы и вследствие известных тебе обстоятельств Николая, освобождение, предположенное на 7-е, может не коснуться нас. Тогда нам не на что будет надеяться, вопрос может затянуться на очень долгое время.
* * *
Задержка писем произошла вследствие того, что сестер наших перевели на остров Голодай. Заменила их сестра Маркова, также очень хорошая; сегодня принесла твое письмо и предложила написать ответ, за которым должна скоро зайти.
Письмо меня очень обрадовало, утешило и успокоило. Очень рад, что вы поселились у Николая Ивановича. Какой ваш подъезд, со Спасской или с площади, и чья это была квартира? Хороши также результаты твоего посещения Горького, в особенности приятно, что и по его мнению скоро конец большевикам и связанным с ними мучениям. На этот раз как будто ты чувствуешь, что скоро конец нашим страданиям; что же касается до нас, то мы окрылены самыми радужными надеждами на скорый приход иноземцев.
Из воспоминаний Ирины Голицыной
Лето 1913 года мы провели в Степановском, так как моя бабушка была свободна и могла приехать в свое поместье. К этому времени она стала Обер-гофмейстриной Императорского двора и жила теперь в основном в Царском Селе – в Александровском дворце – или в Петербурге – в Зимнем дворце. Ику пожаловали во фрейлины, и она получила чудесный брильянтовый вензель с буквами M и А – инициалами вдовствующей императрицы Марии и императрицы Александры Федоровны.
Мы были в Варганово, когда объявили о начале Первой мировой войны. Какой подъем патриотизма, какую любовь к царю вызвало это сообщение! Тысячи людей собрались перед Зимним дворцом. Играли государственный гимн, коленопреклоненные люди плакали, благословляя нашего любимого Императора, казалось, они слились воедино – царь и его народ.
В ноябре 1915 года отец получил повышение. Он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен начальником специального жандармского корпуса. Его главной задачей было обеспечивать порядок во время поездок Императора на фронт и с фронта. Теперь ему полагался специальный железнодорожный вагон, которым он и его семья могли пользоваться в любое время и в любом месте, – вагон со всей роскошью, какую только можно вообразить, включая салон, кабинет и ванную комнату. В его распоряжении были также автомобиль с шофером и, разумеется, прекрасная казенная квартира в Петрограде.
Конечно, это было захватывающе – переехать в один из самых больших городов мира. Все было неожиданно и ново для нас. Мои родители были счастливы. Отец любил Императора и понимал, что император доверяет ему. Мама любила Петроград, здесь жили ее ближайшие родственники и друзья. Кот тоже к этому времени жил здесь (он уже учился в Лицее), и мама сильно по нему скучала. Так что все мы были довольны…
Николай Татищев. Из неопубликованного романа «Сны о жестокости»
Это было осенью 1916 года. Я приехал в Муравьевские казармы на Волхове Новгородской губернии, где стояли запасные части Гвардейской кавалерии. Там я должен был изучить военное ремесло, но больше узнал другое: тупое уныние, опустошающую тоску и способ, как от этого избавляться…
Моя фигура здесь так нелепа, что кто ни взглянет на меня, усмехнется: взводные, младшие унтера, ефрейторы, солдаты-хохлы… Вахмистр Голубь сказал мне раз, в начале знакомства:
– Теперь-то вам еще ничего, а что было раньше, при ротмистре Копылове. Вашему брату вольноопределяющемуся спуску не давал. На уборке подкрадется козлом и перчаткой лошади под брюхо: это что-с? Почему пыль? Потрудитесь все сначала, от головы до хвоста, ноги и живот, хвост – гребнем, гриву – гребнем, копыта промочить, тут вам не будуар, здесь вам не публичный дом, да как вы сидите на седле, х… отдавите, вот я пошлю вашей невесте ваш портрет с раздавленными яйцами.
…Мы идем строем из казармы заниматься на плацу. Не знаю, бестолково ли велись эти занятия, или причина в моей неспособности, но я ни тогда, ни после не постиг тайны перестроений: что такое взводная колонна, как строятся по шести, куда я должен «пристраиваться», когда из широкой реки на ходу колонна превращается в узкий ручей, где в разных случаях место начальника, – всего этого я так и не одолел. На плацу солдаты шепотом подсказывали мне, что нужно делать, иногда нарочно неправильно. Взводные становились в тупик перед моей невосприимчивостью к строю, на их памяти будущие офицеры понимали все это сразу, это у них было в крови.
Занятья «пешой-по-конному» кончались рубкой лозы. Все по очереди подбегали галопом к ветке кустарника и разрубали ее шашкой, сверху наискось, после чего нужно было описать шашкой круг и застыть, держа ее над головой для нового удара. Это у меня кое-как выходило. Потом мы шли в конюшню, седлали лошадей и ехали в манеж упражняться в фигурной езде и вольтижировке…
В иные дни вместо манежа мы занимались гимнастикой в коридоре казармы. Надо было перескочить через некое сооружение, которое называлось «кобыла», для этого разбежаться, подпрыгнуть на трамплине, оттолкнуться руками от кожаной спины чудовища и в свирепом устремлении вперед, забыв все, со зверским выражением лица переброситься через огромную, длиной в билиард, кобылу на деревянных ногах… Почти у всех выходило. Вот один паренек замедлился перед самым трамплином, поскользнулся, ударился животом о кобылу, после чего сзади раздалась матерщина, и он, отбежав к исходной точке, снова бросился головой вперед и перескочил. Близилась моя очередь. Выйдет ли у меня? Или опять, как в прошлый раз? Боже, дай силы, перенеси. Возьми от меня все, кроме книг и музыки, но сейчас дай удачу. Напрасно, знаю, еще когда вскакиваю на трамплин, что ничего не выйдет. Но лишь бы не остаться сидеть верхом посередине, лучше упасть на бок, это менее позорно. Если солдат остался верхом, ему кричат не слезать, и унтера – верх унижения – скачут через него. В последний момент перед самой спиной чудовища я задержался, испугавшись разбить свои органы… И вот я сижу верхом. Сдержанные смешки сзади, это солдаты. Кто-то из унтеров разражается руганью, но взводный, о позор, говорит с притворным равнодушием: слезайте, что же сидеть, в перерыв напрактикуетесь. Он знает, что через несколько месяцев я буду корнетом, и что еще раньше меня позовут в офицерское собрание…
В полдень меня отпускали к вольноопределяющимся других эскадронов обедать, после чего можно было около часу валяться на походной койке, стараясь читать «Материю и память» Бергсона. За сим занятия возобновлялись… Раз в две недели – а это казалось огромным периодом – выпадала моя очередь нести караульную службу… Унтера на дежурстве коротали ночь вокруг стола с зажженной лампой, за чаем. Я старался не дремать и собирал материалы для книги «Рассказы караульного помещения»… Подсев к столу начальства, я однажды предложил рассказать сказку и прочел наизусть всего «Золотого петушка». Они слушали внимательно и в некоторых местах поддакивали: здорово, так его, складно. После этого я уже думал, что наладил с ними отношения, пока лежа на нарах, не услышал такой о себе отзыв вполголоса: «Ну, из этого вольнопера толку не выйдет, кишка тонка»… Меня точно штыком в грудь пронзила горькая обида: я чужой для них, везде чужой, одинокий…
«Но как я попал в эту казарменную канитель?» – размышлял я, притворяясь спящим. Я виноват уже в том, что не похож на них. Что мне их войны, бабы, водка? Они затопчут меня сапогами. Мне отвратительны эти усачи и вся их прямая каторга, этот ветер, этот юмор, эта жизнь без искусства, без мистерии. При всяком случае они издеваются над Богом. В Николаевском кавалерийском училище «молодого» спрашивают: «Что вы думаете, „молодой“, о бессмертии души?» – И «молодой» должен отвечать какой-то нигилистический, кощунственный вздор о том, что бессмертна лишь душа рябчика, если она попадает в желудок благородного корнета. Молодой не может сопротивляться и, если он возмутится, как когда-то возмутился Баратынский, он уже не найдет сочувствия в своем доме: все твои предки служили, а ты что за птица? Кто же будет защищать границы, наши широкие реки, если молодые так размякли? Деды горбом наживали, а ты хочешь, чтобы в паспорте проставили: недоросль из дворян? Или разночинец? А потому пей водку, научись подхалимствовать, издеваться над святостью, сломай себя. Тебе некуда податься. Ведь не к старообрядцам же в скиты – это те же взводные с бородами. Не к революционерам в кружки – это те же корнеты-атеисты. Ты один. Россия – это Цирцея, превратившая всех в свиней, и они валяются по закутам, набив брюхи, растлив баб, позабыв об Итаке. Половина их острот касается испражнений, а другая – совокуплений, и вместо «лицо» они говорят «морда», «в морду», «мордой об стол».
…Однажды вечером за мной пришел вестовой из офицерского собрания и сказал, что мне приказано явиться на ужин. Я сел в конце стола, но сразу должен был опять встать: все хором затянули что-то, и мне сказали нести на подносе стакан командиру полка. Пели так: «Просим младшего корнета поднести бокал вина. Хороша традиция эта, Федор Карлыч, пей до дна!» После чего мне стали наливать водку, ром, вино и смесь, и через несколько минут я почувствовал себя уютно и приподнято-радостно. Толстый ротмистр Нарышкин, которого называли Ди-ди, обняв меня, усадил рядом и стал говорить, что он очень знает моих дядей, «а ты, скотина, на службу приехал и книжки привез, нехорошо, брат, брось их козе под хвост, пой со всеми: „Щуку я словила, уху я сварила“… Комната закачалась, будто среди метели, поднималась и замирала вьюга, приближался и удалялся гул голосов. Из тумана выплывали лица, энергичные или сонные… Некоторые издали внимательно смотрели на меня: экзаменуют, сообразил я.
Ознакомительная версия.
