Ознакомительная версия.
И я одолел не только Альпы, но и Татры, и влез на труднодоступный пик, которому присвоена четвертая степень сложности. Влез вместе с Элли. Я поднялся на столовую гору Капштадта[13], то есть побывал в Южной Африке, благо меня пригласили выступать с докладом на юбилее Стелленбосского университета. Повел меня в горы сам президент южноафриканского клуба альпинистов. И мы с Элли благодаря счастливому случаю оказались первыми членами только что открывшейся американской школы альпинизма в Йосемитской долине.
Друзья намекали, что моя любовь к скалолазанию связана с моим интересом к «высокой психологии», которую я открыл и впервые описал в 1938 году. Пожалуй, да: в 67 летя начал обучаться на пилота и через пару месяцев совершил первый самостоятельный полет.
И еще о нескольких важных для меня хобби. Огромное значение я придаю галстукам, я способен влюбиться в галстук, причем платонически, то есть буду им любоваться на витрине и восхвалять его красоту, даже зная, что он не принадлежит мне и никогда принадлежать не будет.
Хобби может завести человека довольно далеко: настолько, что из любителя, занимающего этим делом для себя, сделаешься полупрофессионалом. Это произошло со мной в сфере дизайна очков. Я так здорово в этом разбираюсь, что одна из крупнейших в мире фабрик прислала мне очередной эскиз с просьбой одобрить новый дизайн прежде, чем его запустят в серийное производство.
Дилетантство ничуть меня не смущает, я отважно бросаюсь в него. Я и музыку сочиняю: написал элегию, которую профессиональный композитор аранжировал, — ее часто исполнял оркестр, а мое танго передавали по телевидению.
Лет двадцать тому назад меня пригласили в Викерзунд, примерно в часе езды от Осло, в санаторий для нервнобольных: главный врач этого учреждения организовал междисциплинарный симпозиум по логотерапии.
— Кто-нибудь представит меня перед выступлением? — спросил я.
— Да, — ответил главврач.
— И кто же? — уточнил я.
— Новый заведующий кафедрой психиатрии из университета Осло.
— Он меня знает?
— И не только знает: он издавна высоко вас ценит.
Я не мог сообразить, где мы встречались, любопытство во мне разыгралось. И тут появился сам профессор и подтвердил, что давно восхищается мной. Оказалось, это один из многочисленных детей шамеса, служки в синагоге Порлитца — в этом городе в Южной Моравии вырос мой отец.
В пору всеобщей бедности после Первой мировой войны мы всей семьей выезжали в те места на лето, и мой старший брат приложил руку к организации любительского театра. Спектакли ставились в каком-нибудь крестьянском дворе: положенные на бочонки доски превращались в зрительские ряды, труппу составляли мальчишки и девчонки 13–15 лет, и я в том числе. Я играл доктора Штиглица, который прикрывал лысину париком, и сапожника Книрима в «Злом духе Лумпацивагабундусе» Нестроя[14]. А знаменитый на весь мир психиатр из Осло, сын шамеса в Порлитце, был в ту пору маленьким мальчиком, на несколько лет моложе меня. Книрим в моем исполнении так впечатлил его, что он на многие десятилетия остался моим поклонником. О логотерапии он мало что знал, зато у него в памяти сохранились Виктор Франкл и сапожник Книрим.
О том, как я однажды и сам написал драму, подробно рассказал Ганс Вейгель в предисловии к моей книге «Сказать жизни „Да!“»[15], то есть к новому изданию моей книги о концлагере[16] (о которой я поговорю позже). Следует уточнить, что по книге о концлагере тоже была написана пьеса, причем сделал это католический священник из Австралии. Один акт этой драмы исполнялся в Торонто как своеобразный пролог к моему докладу: я выступал в театре — в самом просторном помещении Торонто. «Виктор Франкл» появлялся в сюжете дважды, в качестве одного из заключенных и в качестве комментатора. А в зале сидел третий Виктор Франкл — я сам в роли зрителя.
Началась Первая мировая война, государственным служащим пришлось поужаться. Больше уже никакой дачи, лето мы проводили на родине отца, в Порлитце. Мы, мелкота, обходили крестьянские дворы, выпрашивая хлеб, воровали кукурузу в полях.
В Вене я отправлялся в три часа ночи на рынок, в очередь за картошкой, а в полвосьмого мама сменяла меня, отпускала в школу. И это зимой.
Потом — бурная межвоенная пора. Я с головой погрузился в чтение натурфилософов, таких как Вильгельм Оствальд[17] и Густав Теодор Фехнер[18]. С последним, однако, я еще не успел ознакомиться, когда заполнял две толстые тетради сочинением под громким заголовком «Мы и мировой процесс». Я пришел к выводу, что в макрокосмосе, как и в микрокосмосе, действует универсальный «принцип равновесия» (я вернулся к этой мысли в книге «Доктор и душа»[19]).
И вот однажды, когда мы в очередной раз плыли на пароходе вверх по Дунаю на дачу (в Эфердинг) и я около полуночи лежал на палубе, созерцая «звездное небо над головой» и принцип равновесия «в себе» (Кант нам всем в пример), меня постигло откровение, «ага-переживание»[20]: нирвана — это тепловая смерть[21], «увиденная изнутри».
Из этого ясно, какое впечатление мог произвести на меня потом Фехнер с его «дневным видением против ночного видения»[22], и как еще позже завораживал меня Зигмунд Фрейд, «По ту сторону принципа удовольствия»[23]. Но тут мы уже подступаем к истории моего столкновения с психоанализом.
В первых классах средней школы я еще считался образцовым учеником, но затем свернул на собственный путь. Я посещал Народный университет и изучал там прикладную психологию, но интересовался также и экспериментальной. В школе я вместо обычного доклада прочитал целую лекцию с демонстрацией экспериментов, в том числе показал детектор лжи, основанный на психогальванических рефлексах. Подопытным стал один из одноклассников. Когда в ряду ключевых слов я назвал имя его подруги, стрелка гальванометра (а изображение, во много раз увеличенное, еще и проецировалось на стену кабинета) скакнула на максимум. В ту пору мы еще не отвыкли краснеть. К счастью, в кабинете был приглушен свет.
Расхождение с психоанализом
Все чаще я выбирал в качестве темы для докладов и сочинений что-то из области психоанализа. Всех соучеников я обогатил сведениями об этой новой науке, так что они легко догадались о процессах в подсознании нашего преподавателя логики, стоило ему посреди урока оговориться и вместо «по совокупности» произнести «по совокуплению».
Сам я приобретал эти знания непосредственно у известнейших учеников Фрейда[24] — Эдуарда Хичмана[25] и Пауля Шильдера[26], причем последний читал лекции в психиатрической университетской клинике (я ходил на них из года в год) еще при Вагнере-Яурегге[27].
Вскоре я вступил в переписку и с самим Фрейдом. Я посылал ему материалы, которые находил благодаря своему обширному междисциплинарному чтению и которые, как мне казалось, могли его заинтересовать, и он незамедлительно отвечал на каждое письмо.
К сожалению, его письма и открытки (наша переписка продолжалась на всем протяжении моей учебы в старших классах) спустя много лет, когда я угодил в концлагерь, были конфискованы гестапо заодно с несколькими историями болезни, которые еще молодой Фрейд составил в психиатрической клинике при университете. Они были полностью написаны им от руки, и архивариус клиники подарил их мне, когда я там работал.
Сидел я однажды на скамейке на главной аллее Пратера — любимое место занятий в ту пору — и набрасывал на бумагу мысли «О происхождении мимических знаков согласия и несогласия». Я приложил эту рукопись к письму, адресованному Фрейду, и был немало потрясен, когда в ответ Фрейд сообщил, что переслал статью в «Международный журнал психоанализа», и спросил, не возражаю ли я.
Несколько лет спустя, уже в 1924 году, статью действительно опубликовали в этом журнале. Но первая публикация у меня состоялась еще в 1923 году, хотя и в молодежном приложении к ежедневной газете. Пикантная подробность: текст, вышедший из-под пера будущего психиатра, открывался предуведомлением: он-де терпеть не может здоровых людей. (Конечно же, я подразумевал безоглядное приятие унаследованных предпосылок.)
Кто меня знает, тот догадывается, что, разойдясь с Фрейдом во взглядах, я продолжал воздавать учителю все подобающее ему почтение. Послужит ли достаточным доказательством тот факт, что в качестве вице-президента австрийского общества спонсоров Еврейского университета в Иерусалиме, когда на заседании зашла речь о сборе денег на постройку университетского здания и для него подбирали имя, я тут же сказал, что это должен быть «корпус имени Зигмунда Фрейда».
Ознакомительная версия.
