— Рад видеть тебя, Заур, в добром здравии и хорошем расположении духа, — не выпуская моей руки из своей, проговорил Доля и пригласил присесть на один из двух стульев, который тоже был ввинчен возле стола, но стоял напротив стула следователя.
— К сожалению, у меня совсем мало времени, Заур, — продолжил следователь свою вступительную речь, присаживаясь за стол напротив меня. — Мне еще надо навестить двух арестантов в этой тюрьме, поэтому хочу побыстрее разъяснить тебе намерения правоохранительных органов по отношению к твоей дальнейшей судьбе, ну а уж потом и покалякать, если время позволит, договорились?
— О чем разговор, начальник, я давно жду вашего откровения, — ответил я ему шутливым тоном и приготовился слушать.
— Хочу тебе, Заур, сразу сказать, что я и сам не ожидал такого расклада, поэтому признаюсь в том, что ты был прав, когда говорил мне, что мы еще встретимся в самом скором времени. Также должен по достоинству оценить твою стойкость и выдержку. При этом хочу заметить, что я ни разу не поднял на тебя руку и не позволил себе ничего лишнего во время следствия.
— Если бы это было не так, то вы же знаете, я ни за что не подал бы вам руки несколько минут назад, — ответил я ему.
— Так вот, сегодня после обеда за тобой приедут из Махачкалы и заберут отсюда. Времени у них в обрез, потому что ты должен предстать еще перед одним судом, ну а что будет потом, я не знаю. Могу сказать тебе точно лишь одно, но строго по секрету, хотя уверен, что подчеркивать это нет надобности. Дело в том, что сразу после Нового года вас с Даудовым должны освободить из-под стражи, а вот третьего уже определили в дурдом, у него, несчастного, после экзекуций на станции Насосная с психикой произошло что-то неладное.
Договаривал он мне все это уже второпях, так как ему действительно нужно было спешить. За несколько секунд до этого разводящий надзиратель напомнил ему, что в боксике его уже ждут подследственные, из-за которых, по сути, он и пришел в тюрьму. На пороге следственного кабинета я попрощался с Долей, поблагодарив его.
Я больше уже никогда его не видел, но слышал от мусоров, что он стал работать прокурором в одном из районов Дагестана. Но на свободе он меня уже не интересовал.
Не успел я войти в свою камеру-одиночку и закурить сигарету, как вдруг резко открылась кормушка, упав с писклявым скрипом и скрежетом на петли, и хрипатый голос надзирателя оповестил меня, прорычав гортанно: «Зугумов, с вещами на выход». — «Понял, начальник», — огрызнулся я почти таким же басом и продолжал, сидя на нарах, курить и килешовать в уме только что услышанное от следователя. Собирать мне было нечего: все свое ношу с собой. Минут через пять дверь отворилась вновь, и меня повели через тюремный двор к вахте. Процедуры по пропуску были недолгими, и уже через полчаса я оказался «на воле», под ручку с работниками МВД Дагестана, а у ворот тюрьмы нас ждал старенький автомобиль зеленого цвета.
Никого из четверых сопровождавших меня в Махачкалу лиц я раньше даже не видел, никто меня ни о чем не расспрашивал и нервы не трепал. Это были серьезные мусора, делавшие просто и добросовестно свою работу, поэтому мы и доехали до места назначения спокойно и безо всяких эксцессов. Когда машина подъезжала к Ленинскому районному суду Махачкалы, на меня тут же надели наручники — такова была инструкция.
Машина въехала во двор и остановилась. Один из сопровождавших меня легавых вошел в здание суда. Ждать его пришлось очень долго, за это время мои ноги успели несколько раз затечь и были как деревянные. Часа через полтора он вышел из этого серого мрачного здания, о котором у меня были самые дурные воспоминания в жизни, и махнул рукой, чтобы меня выводили. Меня прямо в наручниках ввели в какой-то кабинет, в котором находилась женщина бальзаковского возраста и, как ни странно, приятной наружности. Белые холеные руки, на которых чуть ли не на всех пальцах были нанизаны кольца, лежали на моем открытом «личном деле». Это хороший знак для подсудимого, ибо по всему было видно, что судья — любима, а значит, не будет злой и жестокой при вынесении приговора. Наши глаза встретились, как только я вошел в кабинет. Не помню ни их цвета, ни формы, но они мне показались изумительными. Возможно, правильно и со вкусом подобранные очки придавали им такую прелесть и очарование.
Как ни странно, я впервые в жизни понял, хоть и не раз был приговорен к различным срокам заключения именно женщинами, что судья-женщина все же сначала женщина, а потом уже судья. Рядом с ней копошилось еще несколько человек, вроде бы это были «кивалы», — я, честно говоря, так и не понял, потому что разговаривала со мной только она одна. Как только я остановился у дверей и поздоровался, она приказала сопровождающему снять с меня наручники. Он тут же выполнил приказ судьи. Мне показалось в тот момент, что это неплохое начало для судебного разбирательства.
Некоторое время она неотрывно смотрела мне прямо в глаза, изучая своим холодным и бесстрастным взглядом, а затем не спеша начала задавать вопросы. Они были разными, и по ним трудно было понять, за что же меня судят, но судья не спеша стала объяснять мне всю пикантность сложившейся ситуации, которая заключалась в следующем. Раз Верховный Совет СССР отменил нам с Лимпусом смертный приговор, исходя из его несправедливости (дело наше было полностью сфабриковано), перед нами должны были извиниться и освободить до 31 декабря — лишь до этого срока действовала санкция, выданная много раньше моим следователям тем же Президиумом Верховного Совета. Выходило, что под стражей мне оставалось находиться всего несколько дней, ведь на дворе было уже 28 декабря.
Но менты не могли простить нам свое фиаско, поэтому и решили сделать маленькую пакость. Они подготовили фальшивые заключения судмедэкспертизы о том, что мы страдаем тяжелой формой наркомании и нас следует направить в лечебно-трудовой профилакторий для лечения от наркотической зависимости. И это после того, как мы провели около года под следствием, полгода в камере смертников и еще несколько месяцев в ожидании, как оказалось паршивых, козней мусоров. О какой наркотической зависимости могла в данном случае идти речь? Судья объяснила мне все это абсолютно открыто, за что я был ей очень благодарен. В конце этого в высшей степени необычного суда, как бы резюмируя заседание этого балагана, она открыто сказала мне, что по-человечески ей меня жалко и, будь ее воля, она бы пересажала всех следователей и дознавателей, которые участвовали в этой афере, но, к сожалению, и над ней есть начальство, которое приказало ей сделать так, чтобы нас отправить в ЛТП.
