— Я сбила ноги, они распухли, — сказала я носильщикам. — Мне нельзя идти дальше. Давайте спустимся на берег реки, приготовим чай, и я разобью там лагерь.
Честные крестьяне не выразили удивления. Китайские плетеные сандалии в самом деле причиняли мне боль; носильщики видели, как я обмывала свои кровоточащие ноги в ручье. Мы спустились к реке, и я велела поставить палатку на крошечной поляне. Если бы носильщики или кто-то из здешних жителей спросили, что заставило меня избрать такое странное место для стоянки, можно было бы сослаться на близость воды и соседство зарослей, защищавших нас от ветра.
Мы развели костер, и я заставила носильщиков плотно поесть, в то время как мы с Йонгденом лишь слегка перекусили, не чувствуя голода, поскольку были слишком озабочены неотвратимым приближением нашего бегства и опасениями, что план провалится в последний момент. Как только честные селяне закончили трапезу, я велела одному из них отправиться на гору за большими поленьями, так как тонкие сучья кустарника, окружавшего наш лагерь, давали слишком слабое пламя, недостаточное, по моим словам, чтобы согреть нас ночью.
Когда он скрылся из вида, я объяснила его товарищу, что из-за израненных ног долгие переходы будут для меня слишком тягостны и поэтому я решила задержаться на неделю в окрестностях Лондре, где смогу изучить местные растения, а затем отправлюсь в Луцзе-Кьянг, и прибавила, что его услуги мне больше не нужны. Когда я снова соберусь продолжить путь, будет легко найти другого носильщика в местной деревне. Это показалось тибетцу вполне естественным, а щедрая плата, служившая вознаграждением за трехдневный труд, наполнила его радостью. Он тотчас же отправился домой, убежденный в том, что второй носильщик, занятый рубкой леса на горе, останется мне прислуживать.
Когда второй крестьянин вернулся, я в точности повторила ему те же самые слова, которые говорила его ушедшему товарищу, добавив, что, раз я не могу немедленно отправиться в Луцзе-Кьянг, ему придется отнести туда письмо и посылку. Я дала ему это поручение, чтобы он не смог вернуться той же дорогой, по которой уже шел отосланный крестьянин. Для моей безопасности было необходимо, чтобы тибетцы встретились только через несколько дней. Я знала, что из Луцзе-Кьянга можно вернуться в деревню, откуда мы вышли, по прямой дороге, ведущей через горную гряду, которую мы только что обогнули. Второй одураченный мною носильщик должен был избрать данный путь, и, дабы он неминуемо сделал это, я послала его именно туда, где начиналась дорога.
Письмо и пакет предназначались миссионеру, который, как я знала, жил в этом месте. Я никогда его не видела, и он совершенно меня не знал.
Письмо, состряпанное на скорую руку, ничего не сообщало ему о моих планах; в свертке же лежало кое-какое тряпье, от которого мы решили избавиться для облегчения нашей поклажи, но расстались с ним не без легкой грусти, так как рассчитывали использовать его в пути в качестве подстилки, чтобы не спать зимой прямо на грязной или промерзшей земле.
Второй носильщик не усмотрел в моем поручении ничего необычного. Он удалился, также придя в восторг от полученной щедрой платы, полагая, что его отсутствующий товарищ был послан в деревню за покупками, вернется вечером и останется со мной на всю неделю, пока я буду отдыхать.
Любопытно было бы послушать, что говорили друг другу двое крестьян, когда встретились несколько дней спустя, обогнув одну и ту же гору с севера и юга, но я этого так и не узнала.
«Все, чему суждено было свершиться, исполнилось» — эта фраза, часто повторяемая в буддийских сутрах по поводу окончания дела куда более высокого порядка, нежели то, которое мы благополучно завершили, столь точно выражала мои нынешние чувства, что невольно пришла мне на память.
Оставшись одни, мы с Йонгденом стояли в чаще и молча смотрели друг на друга. Наше новое положение выбило нас из колеи: по правде сказать, мы слегка оторопели.
Более двух лет — точнее, со времени моих первых столкновений с тибетскими властями в местности Кхам — мы с ламой неустанно обсуждали, каким образом можно «исчезнуть», избавиться от нашего окружения и, сбив всех со следа, перевоплотиться в других людей. В течение долгого пути с крайнего степного юга до первых монгольских стойбищ в пустыне Гоби, в также на дорогах, которые вели нас к тибетско-юньнаньской границе, лишь эта тема постоянно служила нам пищей для разговоров, неотступно преследовала нас в мыслях и тревожила во сне.
Теперь же то, что, как мы справедливо считали, столь трудно осуществить, стало доступным: через несколько часов мы могли двинуться к Докарскому перевалу, по которому тогда пролегала граница заповедного Тибета.
Я поспешно раздула огонь, Йонгден отправился за водой к реке, и мы приготовили чай на тибетский лад: вскипятив воду, бросили в тот же котелок масло и соль, по упрощенному методу бедных странников, которые не могут позволить себе роскошь делать эту смесь с помощью маслобойки.
Набор нашей кухонной утвари был так же ограничен, как и ассортимент одежды. Перечень ее не займет много места. В нашем распоряжении имелись котелок, две миски (одна — из дерева, другая — из алюминия, ее можно было в случае надобности поставить на огонь вместо кастрюли), две ложки и китайский чехол, где лежали длинный нож и две палочки. Вот и все, что у нас было. Мы не намеревались питаться изысканными блюдами. Наша еда, как у всех простых людей, должна была состоять из тсампа, смоченной в чае или почти сухой, смешанной с маслом. В виде исключения, когда позволят обстоятельства, мы будем готовить суп.
Выпив чаю, Йонгден ушел. Время шло, наступила ночь. Я по-прежнему сидела у потухшего огня, не решаясь разжечь костер из опасения, что слишком яркое пламя будет заметно издали и выдаст наше присутствие. Остатки чая, припасенные на момент выступления как подкрепляющее средство, тихо кипели на красноватых поленьях с однообразным булькающим звуком; луна заливала дикую печальную долину сине-рыжеватым светом. Вокруг царили безмолвие и безлюдье.
Как я отважилась такое задумать? В какую безумную авантюру я собиралась ввязаться? Я вспомнила свои предыдущие приключения, воскрешая в памяти пережитые лишения, грозившие мне опасности, минуты, когда я была на волосок от смерти. То же самое и гораздо худшее снова ожидало меня… И чем же все это закончится? Смогу ли я одержать победу, доберусь ли до Лхасы, посмеявшись над теми, кто запрещает доступ в Тибет? Арестуют ли меня по дороге, или же, потерпев окончательный крах, я найду свой конец на дне пропасти, паду под пулей разбойника либо, как лесной зверь, умру от болезни под каким-нибудь деревом или в пещере? Кто мог это знать?..
Я не позволила мрачным мыслям овладеть мной. Что бы ни сулило ожидавшее меня будущее, я ни за что не отступлю.
«Остановитесь здесь! Ни шага дальше!..» — таков странный приказ, который кучка западных политиков, пришедших на смену китайским властям, осмеливалась отдавать сегодня исследователям, ученым, миссионерам, востоковедам всего мира, всем, за исключением своих шпионов, свободно разгуливавших но стране, по-прежнему именуемой «запретной». Какое право имели они окружать заслонами край, который по закону им даже не принадлежал? Многие путешественники, отправившись в Лхасу, были вынуждены повернуть назад и смирились, признав свое поражение, но я приняла вызов.
«Прохода нет!..» — два раза я слышала такие слова [13] и теперь, одна в ночи, в дебрях кустарника, смеялась, вспоминая об этом. «Прохода нет!» Неужели? А женщина сможет пройти!
Я была погружена в свои мысли, когда Йонгден неожиданно вышел из зарослей. В призрачном свете луны он напоминал горного духа, явившегося, чтобы поймать меня на слове.
Юноша вкратце сообщил мне следующее. Чтобы обойти стороной переправу в Лондре, нам следовало вернуться по долине назад, перейти реку по двум деревьям, заменяющим мост, и затем вновь спуститься на противоположный берег, добравшись до места, откуда мы узрели подножие Ха-Карпо. Вероятно, мы могли бы не делать большой крюк, если бы пошли прямо по воде, к которой подступали стены нескольких ферм, не оставлявших прохода по берегу, но рядом с этим местом работали крестьяне, и мой разведчик не смог подойти достаточно близко, чтобы измерить глубину реки.
