Растерянность одних, агрессивный динамизм других создавали непредсказуемую, не поддающуюся контролю ситуацию в мире. Склонный к экстравагантным суждениям известный британский историк А. Дж. П. Тейлор писал однажды, что «период между войнами был как будто специально создан для правления сумасшедших». Он приводил далее запоздалое покаянное высказывание Муссолини: «Гитлер и я поддались иллюзиям подобно паре лунатиков»[26]. Конечно, речь идёт не столько о ненормальности в обыденном смысле, сколько об отклонении от традиционных норм политической жизни. Но именно это обеспечивало нередко такие преимущества Гитлеру, Муссолини и Сталину, что многим современникам казалось: наступил «век диктаторов».
Ещё теснее генетическая связь между феноменом Гитлера и психологическим состоянием германского общества. Сама по себе тяжелейшая травма поражения 1918 года вскрыла глубинные и застарелые его болезни. Трудно переоценить катастрофические последствия инфляционного кризиса 1923 года, когда один американский доллар был эквивалентен 40 миллиардам марок, а кружка пива, за которую в 1913 году платили 13 пфеннигов, стоила 150 миллионов марок. И не успела Германия кое-как оправиться от этого стресса, как последовал грандиозный кризис 1929-1933 годов Не будь его, возможно, нацизм и его фюрер так и остались бы «всего лишь воспоминанием времён инфляции»[27], как надеялся в своё время автор одной из первых книг о Гитлере либеральный политик и учёный Т. Хейс, ставший затем первым президентом ФРГ.
Для страны, привыкшей к упорядоченному существованию, послевоенные потрясения были особенно мучительны, она стала колоссальным резервуаром недовольства и страхов. «Гитлер, — отмечает Фест, — придаёт этим чувствам недовольства как среди гражданского населения, так и среди военных, единение, руководство и направляющую силу». «Его явление, — по словам Феста, — и впрямь кажется синтезированным продуктом всех этих страхов, пессимистических настроений, чувств расставания и защитных реакций, и для него война была мощным избавителем и учителем, и если есть некий „фашистский тип“, то именно в нём он и нашёл своё олицетворение».
В этом и видит автор разгадку превращения безликого аутсайдера в вершителя судеб Европы. Бессмысленно искать какие-то особые события, которые были бы непосредственной причиной подобной метаморфозы, не было, по мнению Феста, и какого-то особого инкубационного периода, когда бы вызревал такой сдвиг, и тем более нелепо говорить о вмешательстве бесовских сил. Было бы вернее сказать, «что и сегодня он остаётся все тем же вчерашним, но дело в том, что теперь он нашёл отрезок коллективной сопряжённости, который упорядочил все неизменно присутствовавшие элементы в новую формулу личности и сделал из чудака искусителя-демагога, а из „чокнутого“ — „гения“. По Фесту, механизм его взлёта таков: „Как он явился катализатором масс, который не добавлял ничего нового, привёл в движение могучие ускорения и кризисные процессы, так и массы катализировали его, они были его созданием, а он — одновременно — их творением“.
В этом, полагает Фест, и кроется объяснение той своеобразной «застылости», важной специфической черты личности фюрера: «Ведь действительно, картина мира у Гитлера, как он сам не раз будет повторять, не изменилась с венских дней, ибо её элементы остались теми же, только будящий зов масс зарядил их мощным напряжением». Правда, мировоззренческая, духовная «застылость» сочеталась у него с исключительной тактической гибкостью, даже изворотливостью.
Истолкование Феста на самом деле помогает многое понять, хотя он склонен переоценивать степень «застылости» Гитлера. Кроме того, «зова масс» было бы явно недостаточно для пробуждения пребывавшего в состоянии летаргии потенциального мессии.
Своим восхождением ефрейтор Гитлер весьма обязан начальству. На старт политической карьеры его, можно сказать, привели за руку. Военно-политическим и финансово-промышленным кругам, не желавшим примириться с демократической Веймарской республикой, требовались «сильные личности» и «национальные барабанщики». Позорно провалившийся Капповский путч (март 1920 года) показал, что без массовой опоры рассчитывать на успех нельзя. Недаром крупнейший финансово-промышленный магнат того времени Г. Стиннес говорил, что необходимо найти диктатора, человека, который должен говорить на языке народа. Правда, на взгляд Стиннеса, было бы все же лучше, чтобы диктатор принадлежал к буржуазии. Для ведущего праворадикального идеолога А. Мёллера ван ден Брука, автора книги с многозначительным названием «Третий рейх», такой проблемы не существовало: «Нам нужен прежде всего народный вождь; принадлежит ли он к демократическому или аристократическому типу, типу Мария или Суллы[28] — это вопрос второстепенный»[29].
Путь к массам искала и баварская военщина. Большое внимание уделялось специальной подготовке пропагандистских кадров. Была раскинута обширная сеть, предназначенная для отлова сколько-нибудь способных кандидатов в «народные трибуны». В неё не мог не попасть ефрейтор Адольф Гитлер. О том, какое значение придавалось пестованию «народных трибунов», свидетельствует послание капитана Майра (начальника курсов, где проходил обучение будущий фюрер) нашедшему убежище в Швеции В. Каппу. Капитан явно горд тем, что ему удалось «поставить на ноги несколько дельных молодых людей». Один из них, «герр Гитлер… становится движущей силой, народным оратором первого ранга»[30].
Сам Гитлер отнюдь не сразу ощутил себя «фюрером». Ещё во время встречи с А. Мёллером ван ден Бруком в 1922 году Гитлер смотрел в рот своему велеречивому собеседнику и сказал ему: «У вас есть все, что отсутствует у меня. Вы разрабатываете духовное оружие для Германии. Я же не более, чем барабанщик и собиратель, давайте работать вместе»[31]. Можно согласиться с германским историком А. Тиреллом, что только после мюнхенского путча и последовавшего за ним судебного процесса Гитлер начинает ощущать себя уже не просто «национальным барабанщиком», а фюрером[32].
В эту новую роль он вошёл довольно быстро и стал не только фигурой, интегрирующей разнообразные эмоции, страхи или интересы; «в ещё большей степени он и сам придавал событиям их направление, масштабы и радикальность». По сравнению с прочими родственными системами национал-социализм, как подчёркивает Фест, стал «самой радикальной и безоговорочной формой проявления фашизма». И именно «эта принципиальная заострённость, выявившаяся как на интеллектуальном уровне, так и на уровне исполнительной власти, была собственно гитлеровским вкладом в суть национал-социализма. Он был истинным немцем в своём пристрастии к тому, чтобы резко противопоставить какую-либо идею действительности и признать за этой идеей большую власть, чем за действительностью». Его дерзкое бесстрашие перед лицом действительности, по словам Феста, «не было лишено признаков маниакальности». «Только в крайнем радикализме, — пишет Фест, — он казался тем, кем он был. В этом смысле национал-социализм без него не мыслим». «Нет ни малейшего сомнения в том, — говорил Фест в докладе „Война Гитлера“ на международном симпозиуме (1989 г.), — что все крайние намерения режима восходят к Гитлеру». Даже документальные пробелы не дают оснований думать иначе. В связи с попытками снять с Гитлера ответственность за «окончательное решение» еврейского вопроса заслуживает внимания суждение Феста о том, что хотя не всегда можно найти формальный приказ Гитлера, особенно насчёт акций по массовому уничтожению, это не меняет сути дела[33].
