противоположном – о намерении установления контактов с Марией: «Желаешь если, я познакомлю вас письмами с М. Бальзамовой. Она очень желает с тобой познакомиться, а при крайней нужде хоть в письмах. Она хочет идти в учительницы с полным сознаньем на пользу забитого и от света гонимого народа».
Действительно, Мария, окончив епархиальное училище, с сентября начала работать в школе села Калитинка Рязанской губернии. Первое время ей было не до любовных изъяснений, и связь с Сергеем она установила только к окончанию учебного года: «Думаешь ли ты опять в Калитинку на зимовку?» – спрашивал её Есенин в одном из своих первых писем.
В нём же он писал о необходимости их встречи, так как их знакомство было мимолётным, они, по существу, не знают друг друга, и он не уверен в прочности её чувства: «Я боюсь только одного: как бы тебя не выдали замуж. Приглянешься кому-нибудь, и сама… не прочь – и согласишься. Но я только предполагаю, а ещё хорошо-то не знаю. Ведь, Маня, милая Маня, слишком мало мы видели друг друга. Почему ты не открылась мне тогда, когда плакала? Ведь я был такой чистый тогда, что и не подозревал в тебе этого чувства, я думал, так ты ко мне относилась из жалости, потому что хорошо поняла меня. И опять, опять: между нами не было даже, – как символа любви, – поцелуя, не говоря уже о далёких, глубоких и близких отношениях, которые нарушают заветы целомудрия, и от чего любовь обоих сердец чувствует больше и сильнее».
Письмо насыщено сетованиями на судьбу и бьёт на жалость, откровенно взывает к ней: «Ох, как тяжело, Маня! Слишком больно!
Я слышал, ты совсем стала выглядеть женщиной, а я пред тобою мальчик. Да и совсем невзрачный».
В конце письма Есенин упомянул о своей последней работе и тоже в уничижительном для себя антураже: «Пишу поэму “Тоска”, где вывожу под героем самого себя и нещадно критикую и осмеиваю. Что же делать, – такой я несчастный, что и сам себя презираю. Только тебя я не могу понять: смешно, право, за что ты меня любишь? Заслужил ли? Ведь это было как мимолетное виденье».
В письме от 1 июня 1913 года Есенин выступает радетелем за бедный русский народ. Поводом к этому послужил рассказ Бальзамовой о краже в их селе коровы и осуждение кражи местным священником. По мнению молодого поэта, это ерунда по сравнению с тем, в какое положение поставлен народ, и он спрашивал «любимую»: «Почему у вас не возникают мысли, что настанет день, когда он (народ. – П. Н.) заплатит вам [3] за все свои унижения и оскорбления? Зачем вы его не поддерживаете – для того, чтобы он не сделал чего плохого благодаря своему безвыходному положению? Зачем же вы на его мрачное чело налагаете клеймо позора? Ведь оно принадлежит вам, и через ваше холодное равнодушие совершают подобные поступки».
Конечно, все вопросы были риторическими, и свою филиппику Сергей заключил примирительной фразой: «Конечно, милая Мария, я тебя ругаю, но и прощаю всё по твоей наивности».
Продолжительная связь с девушкой (хоть и платоническая) уже надоедает Есенину, и он с раздражением спрашивал в письме: «Зачем ты мне задаёшь всё тот же вопрос?» Но на известные вопросы так реагируют только в одном случае: когда не хотят их слышать. Понимая это, адресат Марии поправился: «Ну конечно, конечно, – люблю безмерно тебя, моя дорогая Маня. Я тоже готов бы к тебе улететь, да жаль, что все крылья в настоящее время подломаны».
Надломаны сейчас, а как в будущем, желательно ближайшем? О, поэт ждёт его, надеется на лучшее: «Наступит же когда-нибудь время, когда я заключу тебя в свои горячие объятья и разделю с тобой всю свою душу. Ах, как будет мне хорошо забыть все свои волненья у твоей груди».
И тут же сомнения. Или намёк? Не обольщайся, мол, пустыми надеждами: «А может быть, все это мне не суждено! И я должен влачить те же суровые цепи земли, как и другие поэты. Наверное, прощай сладкие надежды утешенья, моя суровая жизнь не должна испытать этого».
Словом, успокоил, взбодрил «любимую».
Отправив Марии столь двусмысленное по содержанию письмо, Есенин решил, что она всё поймёт правильно и больше надоедать ему не будет. Своими дипломатическими способностями поспешил поделиться с Гришей: «Письмами её я славно истопил бы печку, но чёрт намекнул меня бросить их в клозет. Бумага, весом около пуда, всё засорила, пришлось вызвать водопроводчика».
Но девушка, обеспокоенная состоянием любимого (его выговор ей, его ни «да», ни «нет» на её прямые вопросы), ответила молниеносно. Это был бальзам на душу, но пришлось оправдываться. Об уничтоженных письмах Сергей выдал, конечно, другую версию, чем Грише:
«Я подумал, что я тебе причиняю боль, а потому ты со мной не желаешь иметь ничего общего. С тяжёлой болью я перенёс свои волнения. Мне было горько и обидно ждать это от тебя. Ведь ты говорила, что никогда меня не бросишь. Ты во всём виновна, Маня. Я обиделся на тебя и сделал великую для себя рану. Я разорвал все твои письма, чтобы они более никогда не терзали мою душу».
И в этом, конечно, виновата она, Мария: «Но виновата ты. Я не защищаю себя, но всё же, ты, ты виновная». (В этом весь Есенин: никогда никакой вины за собой он не признаёт – он всегда прав, потому что – гений [4].)
Виновна, но тем не менее: «Надеюсь, что ты мне всё простишь, и мы снова будем жить по-прежнему, и даже лучше. Глубоко любящий тебя С. Есенин».
Конечно, Мария простила (и впредь Есенина будут прощать все женщины без исключения). Ободрённый поэт в следующем письме (от 20.06.13) уже не стенал, а заговорил о литературе. Сообщил об окончании драмы:
«Пророк» мой кончен, слава Богу,
Мне надоело уж писать.
Теперь я буду понемногу
Свои ошибки разбирать.
Как бы между прочим спрашивал Марию, не читала ли она в журнале «Русское слово» статьи Яблоновского:
«Я с ним говорил по телефону относительно себя, он просил прислать ему все мои вещи. У меня теперь много.
Теперь у меня есть ещё новый друг, некто Исай Павлов, по убеждениям сходен с нами (с Панфиловым и мною), последователь и ярый поклонник Толстого, тоже вегетарианец. Он увлекается моими твореньями, заучивает их наизусть, поправляет по своему взгляду и наконец отнёс Яблоновскому. Вот я теперь жду, что мне скажут».
И в заключение: «Стихотворение тебе я
