Постепенно они заинтересовались друг другом, хотя в первое время их общение еще не выходило за рамки простого любопытства, смутного стремления к чему-то новому и неизвестному. Иногда они втроем — Иоле, Антониетта и Шаляпин — ужинали после спектакля в каком-нибудь ресторанчике. Объяснялись, конечно, жестами. Невероятный набор итальянских слов «Иль-бассо» казался девушкам настолько смешным, что им приходилось прилагать серьезные усилия, чтобы не расхохотаться. Иногда они беззлобно подшучивали над ним, напуская на себя недоумевающий вид, как будто не понимают его. Но была ли это только шутка или, возможно, им требовалась передышка, необходимый отдых от его постоянных выдумок, неистощимой энергии и льющихся через край фантазий?..
В своей книге Шаляпин описал одну из подобных жанровых сценок:
«Была чудесная лунная ночь. Мне хотелось сказать девицам, что в такую ночь грешно спать, но я не знал слово „грех“ по-итальянски и начал объяснять мою мысль приблизительно так:
— Фауст, Маргарита — понимаете? Бим-бом-бом. Церковь — кьеза. Христос нон Маргарита. Христос нон Маргарита?
Посмеявшись, подумав, они сказали:
— Маргарита пекката.
— Ага, пекката, — обрадовался я.
И наконец после долгих усилий они сложили фразу: La notte e gessi bella, que dormire è peccato — Ночь так хороша, что спать грешно».
С этих русско-итальянских разговоров на темы Гете — о погибшей за любовь девушке! — и началось их постепенное сближение, сделан первый шаг навстречу — с двух далеких и непохожих друг на друга берегов, которые разделяло больше, чем расстояние. Интерес и милая веселость постепенно уступали место другому, более глубокому чувству. Поводом к этому, как ни странно, послужил весьма неприятный случай.
Живя в гостинице и питаясь в плохоньком нижегородском трактирчике, каких немало было на Руси и в которых, вероятно, так ничего и не изменилось со времен Гоголя — та же грязь и тараканы! — Иоле заболела… Но об этом в своих воспоминаниях она подробно рассказала сама:
«Вскоре я заболела. Шаляпин спросил Антониетту, почему я не прихожу на репетиции. Она жестами объяснила ему, что я больна. Тогда он сразу закричал:
— Dottore, dottore![7]
На следующий день ко мне явился артист нашего театра, врач по образованию.
Я уже начинала поправляться, как вдруг Антониетта заявила мне, что „Иль-бассо“ пристает к ней с просьбой разрешить навестить меня.
И вот в один прекрасный день раздался громкий стук, и на пороге появился „Иль-бассо“ с узелком в руке. Это оказалась завязанная в салфетку кастрюля с курицей в бульоне.
Как всегда жестами, он объяснил мне, что это очень полезно и что все это надо съесть. И эта трогательная „нижегородская курица“ навсегда осталась у меня в памяти».
Собственно, в тот день, когда Шаляпин появился в ее скромном гостиничном номере с той памятной курицей, плававшей в ароматном золотистом бульоне, и состоялось их первое настоящее свидание. Совсем не похожее на те, которые описаны в романах. В бедной казенной обстановке, с запахом лекарств, с еще подавленной и слабой после болезни главной героиней, но все равно что-то менялось в воздухе, в самой атмосфере этого места, где зарождалось одно из самых прекрасных чувств на земле…
Когда Иоле поправилась, Шаляпин уговорил их с Антониеттой переехать на частную квартиру, где он снимал комнату. Теперь у них была возможность больше времени проводить вместе, лучше узнать друг друга. А вскоре Иоле увидела Шаляпина на сцене…
«В театре репетировали „Русалку“, — вспоминала она. — Исполнив свои балетные номера, мы тотчас же уходили.
Наступил день спектакля[8].
Мы с Антониеттой сидели у себя в артистической уборной и гримировались, готовясь к выходу. Вдруг во время действия раздались аплодисменты. Антониетта, выйдя в коридор, увидела бегущих к сцене артистов. В это время снова раздался взрыв аплодисментов. Тогда и мы побежали за кулисы. Акт уже кончился, и на авансцене в каких-то лохмотьях раскланивался с публикой старик со всклокоченными волосами и бородой. Мы не узнавали артиста. Вдруг взгляд „старика“ упал в кулису, и безумец широкими шагами направился к нам, восклицая:
— Buona sera, signorine!..[9]
— „Иль-бассо“! — Мы были поражены».
Этот безумный старик в живописных лохмотьях действительно поразил ее. Кто бы мог подумать, что этот долговязый неуклюжий «Иль-бассо» окажется таким великолепным артистом? То, что в жизни выходило у него смешно и нелепо, на сцене преображалось в жесты, полные непередаваемого трагического величия и отчаяния.
Теперь Иоле внимательнее стала приглядываться к нему во время репетиций, с каждым днем понимая, что этого мальчика ждет необыкновенное будущее. Не все еще тогда чувствовали это, но она поняла — сразу, сердцем любящей женщины, вернее, готовой полюбить… Постепенно, медленно ее сердце раскрывалось ему навстречу, а Шаляпин уже был влюблен в нее по уши и не намерен был скрывать свои чувства. События развивались стремительно, и вскоре Иоле ожидало нечто уж совсем неожиданное и ошеломляющее…
«Театр готовился к постановке „Евгения Онегина“[10] — вспоминала она. — Роль Гремина была поручена Шаляпину. В этом спектакле я не была занята, и Мамонтов пригласил меня на первую генеральную репетицию, на которой присутствовали лишь свои. Савва Иванович рассказал мне о Пушкине, о Чайковском, и я с волнением смотрела спектакль. Но вот и сцена на петербургском балу. Из дверей, ведя под руку Татьяну, вышел Гремин-Шаляпин. Он был так значителен, благороден и красив, что сразу завладел вниманием всех присутствовавших.
Мамонтов, сидевший рядом со мной, шепнул мне:
— Посмотрите на этого мальчика — он сам не знает, кто он!
А я уже не могла оторвать взора от Шаляпина. Сцена шла своим чередом. Вот встреча с Онегиным и наконец знаменитая ария „Любви все возрасты покорны…“
…Я внимательно слушала Шаляпина. И вдруг среди арии мне показалось, что он произнес мою фамилию — Торнаги. Я решила, что это какое-то русское слово, похожее на мою фамилию; но все сидевшие в зале засмеялись и стали смотреть в мою сторону.
Савва Иванович нагнулся ко мне и произнес по-итальянски:
— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви…»
Ничего не боясь и никого не смущаясь — смело и победно! — Шаляпин поведал всему миру о своей огромной любви. Оказалось, на сцене ему это было сделать легче, чем в жизни. То, что он не решался (и не мог, не зная языка) сказать ей с глазу на глаз, под маской театрального героя — прекрасного семьянина генерала Гремина, «рассказывающего о своих семейных добродетелях»! — получилось естественно и красиво. Шаляпин спел то, что он чувствовал, о чем он думал:
