— Да нет, не может быть! Это же чудо!
— Очевидно и чудеса иногда бывают!
— Вас выпустили?
— Да я и не был под следствием.
— Как не были? Ведь вся же ваша группа…
— Да, да… Но, извините… Это ваш друг?.. Добро пожаловать! Ну что же мы стоим? Пойдемте, я устрою вас вместе.
Я невольно слышала этот разговор. Ну зачем, зачем ворошить? Ведь это как по живому мясу. Зачем вспоминать?
Подходило к концу наше туристское лето. Юре пора было собираться в Москву. Заодно он взялся увезти и Славку, которого мама хотела устроить в какой-то особый детский сад, готовящий «одаренных» детей к раннему поступлению в школу.
Энгель отпустил меня проводить их до Сочи, оставшись на базе один с проводниками.
Как запомнился мне этот последний сочинский вечер! Было полнолуние. Пока мы потихоньку забирались на Ахун-гору, с которой все Сочи как на ладони, а морская гладь разливается далеко до горизонта, луна взошла и золотая дорожка побежала по темной воде. Потом она превратилась из золотой в серебряную и весь воздух наполнился лунным светом, словно белая фата накрыла земной мир. Кругом настойчиво звенели цикады, а в кустах там и тут вспыхивали и гасли светлячки. Тонкий аромат цветущих олеандров поднимался снизу из города. Мы сидели рядом молча. Я заглянула ему в лицо, освещенное луной. Глаза его были полны слез.
Мне стало безмерно жаль его, матерински жаль. Он мне показался мальчиком, а не юношей, беспомощным перед широким и жестоким миром, куда он уезжал от меня, и в первый раз терял и друга, и женщину…
— Ну что ты? Ведь не навсегда же мы расстаемся. Ведь я тоже буду в Москве. Захочешь — увидимся, побудем опять вместе, — пыталась я его утешить. — Ну что ты, право! Он только горестно качал головой и повторял: — Нет, нет…
Какие слова вертелись у него на языке и не были произнесены?
Это был конец августа и еще почти две недели жизни Были дарованы мне. Я осталась на базе единственным экскурсоводом, да еще и «культработником» впридачу, потому что барышня, исполнявшая эту работу, тоже уехала. Туристов же было много — осень на Кавказе великолепна.
Мы с Владимиром Александровичем сбивались с ног. В эти последние дни мне удалось совершить две недалекие экскурсии.
По возвращении на базу меня ждали письма. Целых три, все с дороги, написанные зелеными чернилами его «вечной ручки».
Письма, полные нежности, полные горести, полные воспоминаний о милых пустяках, фразах, улыбках, выражении глаз. И одно из них, написанное ночью на верхней полке трясучего вагона — едва разборчивое, помятое, с явными следами слез.
И вот наступил мой последний день. Утро оказалось туманным, чуть моросил мелкий дождичек.
В нашей музыкальной комнате, где, помимо рояля, было и два шкафа с книгами, меня ждали туристы, хотевшие поменять книги. Отперев шкафы, я предоставила туристам самим рыться в книгах.
У меня же было еще одно дело: выдать желающим членские книжечки ОПТЭ. Я вытащила картонку с членскими билетами и трешками, беспорядочно наваленными в ней, другую с туристскими значками, которые тоже все хотели приобрести. В это время сквозь толпу протиснулась молоденькая девушка, служащая нашей конторы:
— Евгения Николаевна, вас в контору зайти просят!
— Хорошо, скажи, что приду немного погодя, — и я снова занялась книжками, значками и ответами на сотни вопросов. Но девушка появилась опять:
— Евгения Николаевна, вас просят срочно немедленно.
Я удивилась. Какое отношение я имею к конторе, кроме получения заплаты и взносов за питание? Если они там в чем-нибудь и запутались — что за срочность? Точно не знают, что на базе с утра самая заваруха!
— Извините, товарищи, я сейчас вернусь, подождите минуточку! — сказала я туристам.
— Поскорей, пожалуйста! — нетерпеливо неслось мне вслед.
Эта «минуточка» обернулась вечностью. Никогда больше я не вернулась в эту комнату.
В конторе меня ждали двое: один военный, другой штатский. Оба встали при моем появлении.
— Евгения Николаевна? — вежливо спросил меня штатский. — Вы на турбазе живете?
— Да, — ответила я в полном недоумении.
— Пройдемте к вам.
— Зачем?
— Пройдемте, мы вам объясним.
Мы вышли из конторы и стали подниматься вверх по тропинке, ведущей к моей квартире. Я почувствовала, как ноги становятся ватными.
— Подождите… — прохрипела я, так сдавило мне горло. — Что-то случилось с сыном?.. Крушение поезда?.. Или вообще, погиб?
— Нет-нет, что вы! — учтиво успокоили меня спутники.
— С вашим сыном ровно ничего не случилось. Он благополучно прибыл в Москву.
У меня на минуту потемнело в глазах, но потом отлегло. «Слава Богу!»
— Так что же? — недоумевала я.
Дома один из моих спутников протянул мне бумажку.
Это был ордер на обыск и арест. Совершенно четко стояла моя фамилия.
Я недоверчиво покачала головой:
— Этого не может быть. Это какое-то недоразумение. Это какая-то другая Фёдорова.
Безукоризненно вежливо, но непреклонно военный объяснил мне, что это их не касается, что «там» разберутся, а пока я именно «та самая» Фёдорова, которая значится в ордере и за которой они пришли.
Производить обыска они у меня не стали. Поворошив фотографии, которых целая гора валялась у меня на столе, подарки туристов и мои собственные, они забрали мой паспорт и «трудовой список» — документ, позже замененный в Советском Союзе «трудовой книжкой», и предложили, чтобы «не беспокоить туристов», перемахнуть через низкую ограду и обойти турбазу по круговой дороге.
— А куда же мы пойдем? — недоуменно спросила я.
— Ну, — чуть замявшись объяснил мне военный, — в учреждение… В милицию.
— Ну в милицию, так в милицию, — согласилась я. — Только поскорей, ведь туристы ждут…
Удивляюсь, как они не расхохотались. Но они даже не улыбнулись. А, может быть, им и немного жалко было такую ДУРУ?
— Вы бы захватили пару белья… Что-нибудь из одежды, — осторожно посоветовал один.
— Зачем?! — отмахнулась я с досадой. — Я же знаю, что меня сейчас же отпустят. Ведь это просто недоразумение!
Он пожал плечами.
Так я ничего и не взяла — совсем ничего, кроме пустого рюкзака, который, скорее по привычке, вскинула на плечо, сунув туда тоненький томик стихов Сельвинского «Тихоокеанские стихи». Да еще болтался в рюкзаке компас, который, как выяснилось позже, теперь мне был совсем ни к чему.
Тут начинаются удивительные события, к которым я еще долго относилась как к «приключениям», и притом приключениям исключительным, особенным, только со мною одной каким-то чудом случившимся. И только много-много спустя открылось мне, что приключения эти вовсе не мои индивидуальные, да и не «приключения» вовсе, а вполне реальная и даже обычная жизнь — жизнь той необычной эпохи. И что тысячи людей пережили и перечувствовали то же самое, что и я.
