Коншин подходит к Четину:
- Товарищ лейтенант, вам на подводу надо...
- Дойду, - кривится от боли Четин.
- Ротный приказал, - мягко, начиная жалеть взводного, произносит Коншин и берет его под руку.
Пропустив колонну, он усаживает лейтенанта в сани санротовские, а сам идет вдогон роте.
Красноармеец Филимонов тоже отстает, и Коншин бросает ему на ходу:
- Подтянитесь, Филимонов, - на что вместо уставного "есть" слышит надоевшее:
- Куда спешить? Все там будем.
Коншин останавливается и выразительно смотрит на него.
- Чего смотрите, командир? Мне не двадцать годков, как вам. Погонять-то вы все умеете, а вот спросить, что с человеком, нет вас.
- Что же с вами, Филимонов?
- Что, что! Устал я, мочи нет.
- Все устали, - говорит Коншин, а потом, видя, что и действительно лица нет на Филимонове, добавляет: - Ладно, дождитесь лейтенанта, он в санротовских санях, к нему присядете.
Филимонов садится прямо в снег - дожидаться хвоста колонны, а Коншин уходит вперед и догоняет тоже отстающего Савкина. Особо командовать Савкиным Коншину как-то неудобно, хотя, вытравляя в себе "интеллигентское слюнтяйство", бывал он с подчиненными и грубоват, и жестковат, чтобы доказать себе избавился от сантиментов.
- Устали, Савкин? - сочувственно говорит он, когда они поравнялись.
- Устал, товарищ командир, - слабо улыбаясь, отвечает Савкин.
- Во второй раз идти туда труднее?
- Несравнимо, товарищ командир. Уже известно все. Знаете, что поражает на войне?
- Что?
- Мало думаем мы на войне... Многое наобум было, на авось. Давай, давай! А на этом "давай" далеко не уедешь. - Помолчав немного, добавляет: - Нет умения еще. Нет.
- Отогнали же от Москвы. Так было, Савкин, а сейчас все по-другому. Наступаем же мы.
- Да, наступаем, - как-то вяло повторяет Савкин.
- И будем наступать! - решительно произносит Коншин.
Если Коншин в свои двадцать два не мог, конечно, распознать как следует людей своего взвода, хотя и казалось ему, что разобрался он в каждом, то для Савкина с его профессиональным учительским чутьем Коншин был как на ладони, и чуял он опасность и для себя, и для взвода в характере сержанта. Такой, чтоб доказать себе, что он не трус, может натворить глупостей, не пожалев себя, загубить и людей. А в общем-то был симпатичен ему этот мальчишка, который силой обстоятельств волен распоряжаться жизнью и смертью пятидесяти двух человек... и его, Савкина, жизнью тоже.
Савкин подвигов совершать не собирался. Наоборот, он будет стараться всеми дозволенными способами сохранить жизнь. Она нужна не только ему. Но как это трудно - понимает. Знает он почти точно: будет наступление, у него шестьдесят шансов из ста на ранение, тридцать на смерть и только десять на жизнь. На жизнь... до следующего наступления. А там, по теории вероятности, шансы будут катастрофически уменьшаться. Он предпочитает ранение. Любое. Даже самое тяжелое. Но твердо знает, что ни на какую подлость ради сохранения жизни не пойдет. В прошлых боях выяснилось, что человек он не трусливый, что в самые страшные минуты способен мыслить, а первое ранение показало - может сносить физическую боль, а главное - знает он то, чего не знают, да и не могут знать те другие, кто идет туда впервые, - труса праздновать он не будет.
Коншин пока этого не знает. Первая бомбежка в Лихославле, такая неожиданная, всех повергла в панику. Они неслись от эшелона, теряя шапки, роняя автоматы, падая в лужи - была ростепель, - и было так унизительно, что возвращались к поезду, стыдясь глядеть друг другу в глаза, с багровыми, смущенными лицами. Коншин был потрясен и поклялся себе, что в следующий налет не растеряется - ведь рядом с ними вагон санроты с сестричками. Но вторая бомбежка была так же негаданна. Разрыв бомбы у паровоза, а потом с диким ревом два "мессера", как какие-то доисторические желтобрюхие пресмыкающиеся, носились вдоль эшелона, расстреливая его крупнокалиберными. Хорошо, что случилось это не на поле, а около леса, в который они и бросились. Скорее, скорее! Подальше от вагонов! Бежали, проваливаясь в снег, ползли, катились... Казалось, бесконечно долго облетывали "мессеры" эшелон, бесконечно долго стучала дробь пулеметов... И тут Коншин тоже остался недоволен собой, хотя и пытался вести огонь из автомата по самолетам. Нет, видно, к этому надо попривыкнуть...
Догоняя взвод, равняется он с Чураковым. Тот идет широким размеренным шагом и, кажется, может пройти так же легко еще столько же. Коншин, хлопнув его по плечу, некоторое время идет рядом.
- Иван, ты, пожалуй, спокойнее всех? - начинает Коншин.
- А чего травить себя зря? Что будет, то будет.
- Ты не был в сарае.
- Ну, если б и был? Вы что с Ильей, думали - хоромы для раненых по всему фронту построены?
- Этого не думали, но вот так, как лежали эти люди...
- Так чего же рассиропились? Война. Разве непонятно?
У Чуракова железная нервная система. Он знает, что очень силен и с любым немцем, если дойдет до рукопашной, справится запросто; знает, что умеет прекрасно стрелять, окапываться, штыком владеет не хуже Кравцова, обладает боксерской реакцией, и совершенно справедливо полагает, что из всех них остаться живым шансов у него больше. Ну а если что... От судьбы не уйдешь. А воевать надо! Жестоко воевать!
- Пахомыч сдает... Все о Волге ноет. Она мне тоже родная, Волга-то... В общем, Алеха, живы будем - не помрем.
А навстречу все чаще и чаще попадаются подводы с ранеными. Закутаны они одеялами почти с головой, и лишь иногда увидишь небритое, со впавшими щеками, обострившееся лицо с закрытыми глазами, и невольно у всех сжимаются сердца и начинает сосать под ложечкой...
Желтится на востоке небо, блекнет на западе зарево передовой, но все громче и громче ее рык. Она уже близехонька и ждет их - жадно, нетерпеливо.
Этот рык жутью забирается в самую глубину души рядового Дикова, того самого, которого никак не раскусит помкомвзвода Коншин. Страх томил его еще на Урале, где формировались. Потому часто его глаза вспыхивали ненавистью ко всем, кто им командовал, - от отделенного до командира роты. В каждом командире видел - вот этот поведет меня на убой. Сам он одно время работал на бойне и теперь чувствует себя заарканенным бычком. Вот почему он так озирается всю дорогу, и его не привыкший мыслить мозг лихорадочно выискивает хоть какой выход, но пока не находит. Любили бабы Дикова, хотя и был некрасив, любили за мужское, и сейчас, вспоминая их, думает он: сколько еще могло быть у него женщин, если бы не эта проклятая война, если б не то страшное и непонятное, что ожидает его и против чего яростно протестует сильное, молодое тело.
Так и идет он, внутренне упираясь, но влекомый общим движением колонны, безнадежно понимая - каждый шаг приближает его к тому, чего он не хочет и чего боится.
