На моих глазах развивался, отстраивался и благоустраивался после войны мой родной город. Я жил на его центральной улице — улице Кирова. Помню ее еще замощенной булыжником. Каждое утро по ней на Яченскую пойму гнали стадо коров, за стадом ехали несколько машин-водовозок, и дворники брандспойтами смывали коровий навоз. Кстати, в нашем доме тоже было две коровы, и они обеспечивали молоком весь дом. Практически каждая семья держала свиней и кур. Вся эта живность обитала в построенных во дворе сараях, там же хранились уголь, дрова, всяческая утварь. В каждой квартире была своя печка, а на две квартиры полагалась общая кухня, куда потом провели воду от водоразборной колонки, а много позже — газ и отопление. Так что во всех этих бытовых делах я с детства хорошо разбирался.
Кстати, когда мы, набегавшись, хотели есть, а по какой-то причине дома никого не было, то в дело шли куриные яйца, которых всегда было в изобилии в никогда не закрывавшихся сараях. Несколько сырых яиц прекрасно утоляли голод и давали энергию для дальнейших игр. Вообще, летом «подножный корм» играл для нас важную роль, потому что, уходя из дома утром, мы возвращались только поздно вечером. Близко от дома, в десяти-пятнадцати минутах резвого ребячьего бега, находились лес и река. Поэтому в дело шли лесные ягоды, морковка с огородов, щавель — все, что могло заполнить желудки и утолить голод.
Воду с собой мы никогда не брали, это никому даже не приходило в голову — пили из реки, ручьев, колодцев. И не припомню никаких случаев желудочных заболеваний. Надо сказать, что сады и огороды, которых в нашем городе было в изобилии, не дали бы умереть с голоду даже лентяю. Иногда мы оказывались возле стада во время дойки коров, и доярки щедро поили нас парным молоком, да так, что наши животы раздувались до размера футбольного мяча.
Конечно, самым серьезным подспорьем и развлечением была для нас ловля мелкой рыбешки и раков с помощью обычной бельевой корзинки, которую мы прятали на берегу в кустах. Выловленную рыбу мы затем зажаривали на костре до такой степени, что ее можно было есть с костями, как сухарики. Сейчас, когда я читаю о голоде в послевоенные годы, то сам не могу вспомнить случая, когда бы мне пришлось голодать. Такого просто в нашей семье не было.
Замечу, что в нашей дворовой команде, а к ней присоединялись и ребята из других домов, были дети из семей разного социального положения. Были дети крупных начальников и мальчишки из неблагополучных семей. Но мы этого тогда никак не ощущали. Одеты все были примерно одинаково, никаких бутербродов с икрой или колбасой ни у кого припрятано не было. Когда нам приходилось попадать в квартиры начальников, нас всегда усаживали за стол и старались накормить «от пуза». Ни в разговорах, ни в поведении ребят мы не чувствовали каких-либо различий или ущемления кого-либо. Верховодил в компании всегда тот, кто сумел завоевать среди сверстников уважение своей смелостью и умениями. Например, мог со строящегося моста, с большой высоты прыгнуть в реку или подраться с парнем, который был сильнее и взрослее или знал ответы на любые вопросы. Вот чем завоевывалось лидерство.
Мы практически не знали денег. У нас их попросту никогда не было. Вспоминается один смешной эпизод. Как-то, бегая в городском парке, мы нашли денежную купюру достоинством в 100 рублей. Это была большая, красивая бумажка. Мы с приятелем решили поделить ее поровну, т. е. аккуратно разорвать на две части, половину мне, половину ему. Спор у нас вышел из-за того, кому достанется половинка купюры с портретом Ленина. Каждый из нас считал, что эта часть бумажки важнее. Как обычно делалось в таких случаях, спор решился считалкой, и Ленин достался моему приятелю.
Каково же было мое удивление, когда он вечером, весь зареванный, прибежал ко мне домой и рассказал, что мать выпорола его ремнем и строго-настрого приказала принести вторую половину бумажки. Он просил меня выручить его, иначе, по его словам, «мать оторвет ему голову». Во избежание страшных последствий я, конечно, отдал ему вторую половинку. А на другой день его мать пришла к нам домой и вручила моей бабушке 50 рублей. И рассказала ей всю эту историю. Помню, что они обе довольно долго смеялись. Что нам перепало от них в виде «презента», я не помню, но этот случай прочно отложился в памяти.
Еще одним ярким детским воспоминанием был подарок моего деда Павла Павловича Азарова. Он привез мне большой заводной самолет с пропеллером. Самолет подвешивался на тросике к потолку и заводился ключом. Пропеллер жужжал, вращался, и самолет плавно выписывал круги под потолком. Смотреть на эту диковину сбежались все мои друзья, каждому хотелось завести мотор, запустить пропеллер и смотреть, как самолет делает круг за кругом. Удовольствие получили все, и, что самое удивительное, оно не закончилось в один день, а еще много месяцев шумная компания собиралась в нашей квартире, рассаживалась на полу и восторженно смотрела, как кружится под потолком самолет, ровно гудя мотором. Вот оно разительное отличие от поведения сегодняшних детей, которые уже через час забывают о подаренной игрушке.
Еще раз вернусь к своему раннему детству. В своих записках Лев Толстой писал, что помнил себя с пеленок. Я не могу сказать о себе такое, но одна фотография, где я был снят в ползунках, сыграла в моей жизни трагическую роль.
Когда мне исполнилось ровно полгода (это было 17 мая 1948 года), мои родители решили запечатлеть этот знаменательный день на фотографии. Можно было, конечно, сделать это на кровати или на диване. Но им почему-то захотелось сфотографировать меня на фоне красивого старинного моста через Березуйский овраг. И вот я, в одной легкой маечке и ползунках, лежу на простынке, постеленной на живописной лужайке. Результат — двухстороннее воспаление легких. Как я понимаю, антибиотиков в то время не было в калужской больнице, и уже через несколько дней меня отдали из больницы родителям с неопределенными словами: «Что Бог даст». Как мне потом рассказывали, в мое выздоровление никто не верил. Однако моя бабушка была не из тех людей, кто легко сдается. Она положила меня перед образом святого Николая Угодника, зажгла лампаду и, окропив меня святой водой, стала усердно молиться. К утру кризис миновал, жар спал, и я пошел на поправку. Чудо моего выздоровления, конечно, приписали Николаю Угоднику. Свято в это верю и я. От той болезни у меня на всю жизнь остались некоторые последствия, но они не столь важны для этого рассказа.
Представляю, как было тяжело моей маме. Двадцатилетняя студентка железнодорожного техникума, а тут такое испытание. Но это было не первое и далеко не последнее испытание, выпавшее на ее долю. Как и ее небесная покровительница, она испытала их столько, сколько с лихвой хватило бы на десять жизней. В детстве я помню маму молодой, красивой, стройной женщиной либо в строгом черном железнодорожном костюме с погонами лейтенанта, либо в ярком крепдешиновом платье, выгодно подчеркивавшем ее фигуру. Иногда она брала меня с собой на работу в управление Московско-Киевской железной дороги, размещенное в старинном особняке из темно-красного кирпича — резиденции калужских губернаторов. Строгий порядок, высокие потолки, ковровые дорожки в коридорах — все это настраивало на серьезный лад и не позволяло шалить.
