я нашла убежище в книгах. Привычка к чтению была делом рук моей матери, привитая мне в раннем детстве — она прибегала к ней всякий раз, когда я жаловалась на скуку, или когда она не могла позволить себе отправить меня в международную школу в Индонезии, или когда мне приходилось сопровождать ее в офис, потому что у нее не было няни.
Иди почитай книгу, сказала бы она. Потом вернись и расскажи мне, чему ты научился.
Было несколько лет, когда я жила с бабушкой и дедушкой на Гавайях, пока мама продолжала работать в Индонезии и воспитывала мою младшую сестру Майю. Без мамы, которая придиралась ко мне, я не так много училась, о чем с готовностью свидетельствовали мои оценки. Затем, примерно в десятом классе, все изменилось. Я до сих пор помню, как мы пошли с бабушкой и дедушкой на распродажу в церковь Центрального союза, расположенную через дорогу от нашей квартиры, и оказались перед корзиной старых книг в твердом переплете. По какой-то причине я начал вытаскивать названия, которые мне нравились или казались смутно знакомыми — книги Ральфа Эллисона и Лэнгстона Хьюза, Роберта Пенна Уоррена и Достоевского, Д. Х. Лоуренса и Ральфа Уолдо Эмерсона. Дедушка, который рассматривал набор подержанных клюшек для гольфа, бросил на меня растерянный взгляд, когда я подошел с коробкой книг.
"Планируете открыть библиотеку?"
Моя бабушка шикнула на него, найдя мой внезапный интерес к литературе восхитительным. Будучи практичной, она все же посоветовала мне сосредоточиться на заданиях в классе, прежде чем погружаться в "Преступление и наказание".
В итоге я прочитал все эти книги, иногда допоздна, после тренировки по баскетболу и посиделок с друзьями, иногда после бодисерфинга в субботу днем, сидя в одиночестве в старом расшатанном дедушкином Ford Granada с полотенцем на талии, чтобы не намочить обивку. Когда я закончил с первым набором книг, я отправился на другие распродажи в поисках новых. Многое из того, что я читал, я понимал лишь смутно; я стал обводить незнакомые слова, чтобы посмотреть их в словаре, хотя к расшифровке произношения я относился менее скрупулезно — к двадцати годам я уже знал значение слов, которые не мог произнести. В этом не было никакой системы, никакой рифмы или закономерности. Я был похож на юного возившегося в гараже родителей, собиравшего старые катодно-лучевые трубки, болты и обрывки проводов, не зная, что я буду с этим делать, но будучи уверенным, что это пригодится, когда я пойму природу своего призвания.
-
Мой интерес к книгам, вероятно, объясняет, почему я не только выжил в средней школе, но и поступил в колледж Оксидентал в 1979 году с тонкими, но проходными знаниями по политическим вопросам и рядом полусознательных мнений, которые я излагал во время поздних ночных посиделок в общежитии.
Оглядываясь назад, неловко признавать, до какой степени мое интеллектуальное любопытство в первые два года обучения в колледже совпадало с интересами различных женщин, с которыми я пытался познакомиться: Маркс и Маркузе, чтобы мне было что сказать длинноногой социалистке, жившей в моем общежитии; Фанон и Гвендолин Брукс для гладкокожей студентки факультета социологии, которая не сводила с меня глаз; Фуко и Вульф для неземной бисексуалки, которая носила в основном черное. В качестве стратегии для подбора девушек мой псевдоинтеллектуализм оказался в основном бесполезным; я нашел себя в ряде любовных, но целомудренных дружеских отношений.
Тем не менее, эти слабые попытки служили цели: в моем сознании сформировалось нечто, приближающееся к мировоззрению. Мне помогала горстка профессоров, которые терпимо относились к моим неумелым учебным привычкам и юношеским претензиям. Еще больше мне помогла горстка студентов постарше — чернокожие ребята из глубинки, белые, которые пробивались в колледж из маленьких городков, латиноамериканцы первого поколения, иностранные студенты из Пакистана, Индии или стран Африки, стоящих на грани хаоса. Они знали, что для них важно; когда они выступали в классе, их взгляды были основаны на реальных сообществах, реальной борьбе. Вот что означает сокращение бюджета в моем районе. Позвольте мне рассказать вам о моей школе, прежде чем вы будете жаловаться на позитивные действия. Первая поправка — это прекрасно, но почему правительство США ничего не говорит о политических заключенных в моей стране?
Два года, проведенные мной в Occidental, стали началом моего политического пробуждения. Но это не означало, что я верил в политику. За редким исключением, все, что я видел о политиках, казалось сомнительным: высушенные феном волосы, волчьи ухмылки, бромиды и самобичевание на телевидении, в то время как за закрытыми дверями они добивались расположения корпораций и других денежных интересов. Они были актерами в подстроенной игре, решил я, и я не хотел в ней участвовать.
Мое внимание привлекло нечто более широкое и менее традиционное — не политические кампании, а общественные движения, в которых обычные люди объединялись для осуществления перемен. Я стал студентом суфражистов и первых организаторов труда, Ганди, Леха Валеса и Африканского национального конгресса. Больше всего меня вдохновляли молодые лидеры движения за гражданские права — не только доктор Кинг, но и Джон Льюис и Боб Мозес, Фанни Лу Хамер и Дайана Нэш. В их героических усилиях — хождении от двери к двери для регистрации избирателей, сидении за обеденным столом и маршах под песни свободы — я увидел возможность практического применения ценностей, которым меня учила моя мать; как можно построить власть, не опуская других, а поднимая их. Это была настоящая демократия в действии — демократия не как дар свыше, не как дележ трофеев между группами интересов, а демократия, которая была заработана, трудом каждого. Результатом стало не только изменение материальных условий, но и чувство достоинства людей и сообществ, связь между теми, кто раньше казался далеким друг от друга.
Я решил, что это идеал, к которому стоит стремиться. Мне просто нужно было сосредоточиться. После второго курса я перевелась в Колумбийский университет, решив, что это будет новый старт. В течение трех лет в Нью-Йорке, поселившись в нескольких ветхих квартирах, избавившись от старых друзей и вредных привычек, я жил как монах — читал, писал, заполнял дневники, редко посещал студенческие вечеринки и даже не ел горячей пищи. Я погрузился в свои мысли, озабоченный вопросами, которые, казалось, наслаивались один на другой. Что заставляло одни движения добиваться успеха, а другие терпеть неудачу? Является ли признаком успеха, когда часть дела поглощается обычной политикой, или это признак того, что дело было захвачено? Когда компромисс был приемлемым, а когда — продажным, и как понять разницу?
