рока. И как же
это далеко от скромно опущенного, но самодовольного взгляда иного представителя писательской братии, полагающего лестными комплименты о столь
совершенной жизненности сочинённых им действующих лиц (ну совсем как
живые!), что они уже и не нуждаются в направляющей воле автора, а, напротив, сами могут повести его за собой логикой своей психологической достоверности (верной дорогой идёте, товарищи!). В подобной роли – снявшего с себя от-3 Блэкуэлл С. Книгоиздатель Набоков // Империя N. Набоков и наследники. М., 2006. С.
83.
1 Там же.
2 Бойд Б. «Ада» Набокова: место сознания. С. 37.
3 Там же. С. 133.
4 Десятов В. Русский постмодернизм: полвека с Набоковым // Империя N: Набоков и
наследники. С. 240.
12
ветственность за поведение и судьбу своих персонажей – Набоков непредставим, представимо лишь его возмущение самой возможностью такой постановки вопроса.
С другой стороны, модель «профанной», житейской триады (присутству-ющая – куда же денешься – и в ядре изысканных философских поисков Набокова) с её покорно пессимистическим, обречённым «от судьбы не уйдёшь», тоже претит Набокову – так же, как неумолимый рок греческой трагедии: он
называл этот, по его мнению, дефект жанра «трагедией трагедии». Набоков, крепко держа бразды правления своими героями, в то же время предоставляет
им возможность выбора, проявления свободы воли и противостояния вызовам
судьбы. При этом стрелка курсора, рисующего линию судьбы, может двигаться в диапазоне между крайними точками заданной шкалы: грубой деспотией
фатума, с одной стороны, и предельным противостоянием ему свободной человеческой воли – с другой. Где, в какой точке этого континуума курсор вытянет
ниточку и начнёт плести узор конкретной человеческой жизни? По Набокову, по-видимому в той, которая максимально соответствует «законам его индивидуальности» (кто бы их ни устанавливал).
Учитывая уже известную нам «могучую сосредоточенность» Набокова на
собственной личности с её «неутомимой и несгибаемой волей» к созданию
надёжно контролируемых структур, легко представить, куда бы занесло такого
персонажа, окажись он на этой воображаемой шкале. Доведённый до кипения
Рок попросту выбросил бы своевольника за её пределы. Парадокс, но угрозу
подобной расправы Набоков устраняет с помощью намеренного нарушения
принятых границ, т.е. сознательного, запредельного проявления тех самых качеств, которые грозят ему погибелью рокового происхождения. Он просто перемахивает, одним творческим порывом образца бергсонова elan vital (прихватив весь свой индивидуальный багаж), за противоположный предел шкалы, присвоив себе роль Провидения, властного над всеми судьбами, но неподсудного
никому.
Но это в творчестве, а в жизни? В июне 1926 года Набоков пишет жене, какая у него «чудесная счастливая, “своя” религия»,1 по-видимому, в основе
своей та самая, о которой Вера писала уже после его смерти и в которой представление о трансцендентности «давало ему невозмутимую жизнерадостность
и ясность даже при самых тяжких переживаниях».2
Была, однако, и другая женщина, познакомившаяся с Володей Набоковым
задолго до Веры. Его кормилица, из самых опытных в Петербурге, «жалова-лась, что её подопечный – в будущем его будет постоянно мучить бессонница
1 Набоков В. Письма к Вере. С. 112.
2 Набокова В. Предисловие к сб.: В. Набоков. Стихи. С. 5-6.
13
– всегда бодрствовал, улыбаясь и глядя по сторонам своими ясными глазами».3
Значит, все-таки «неведомые игроки» наградили Набокова врождённой распо-ложенностью к любознательности и радостному восприятию мира. А уж потом он сочинил, под стать себе, чудесную «свою» религию, в которой внушил
своему фатуму благосклонное к себе отношение, намагнитив стрелку его компаса на указатель «счастье» с высокой степенью устойчивости даже в условиях катаклических магнитных бурь.
В конце 1921 года он писал матери из Кембриджа: «…настроение у меня всегда радостное. Если я доживу до ста лет, то и тогда душа моя будет разгуливать в
коротких штанах».1 «Будем по-язычески, по-божески наслаждаться нашим временем…» – и это в Берлине 1926 года, на фоне массового оттока русской эмиграции
из Германии из-за безработицы и инфляции.2 «В жизни и вообще по складу души я
прямо неприлично оптимистичен и жизнерадостен», – пишет он Г. Струве, который, как и многие, ещё в 1924 году предпочёл покинуть Германию.3
Набоков разделял мнение Бергсона о том, что человек заключён в тюрьму
своего «я», что каждый человек есть «наглухо заколоченный мир», неведомый
для другого,4 что «…обособленность есть одна из важнейших черт жизни…
Человек существует лишь постольку, поскольку он отделен от своего окружения».5 Человек выраженно аналитического склада ума, обобщений до крайности не любивший, он тем более не потерпел бы самомалейшего сомнения в
совершенной оригинальности своей личности.
Тем не менее, в современных классификациях психологических типов личности нашлась ниша и для него – в компании так называемых гипертимиков:
«обречённых на счастье», «солнечных натур», обладающих ярко оптимистическим складом врождённого темперамента, обусловленного (пока не выяснено) то ли особой структурой мозга, то ли его же особой биохимией.6 Комплекс
черт, характерных для этой категории личностей, легко узнаваем в Набокове:
– постоянно приподнятое настроение, радостная энергия, ощущение счастья;
– уверенность в себе, высокая (иногда и завышенная) самооценка;
– высокая работоспособность;
– живость, общительность, смешливость;
– непродолжительность сна (4-5 часов);
3 Time. 1969. May, 23, 48. – Цит. по: ББ-РГ. С. 54.
1 ББ-РГ. С. 223.
2 Набоков. On Generalities // «Звезда». 1999. № 4.
http//magazines. russ.ru./Zvezda/1999/4/general.html.р.3/8.
3 Набоков В. Письма Г.П. Струве
