Стукнув о землю, упала сосновая шишка. Зина подняла голову: по ветвям над ней прыгала белочка и опасливо поглядывала вниз. Люди выходили из леса, шоферы снова заводили машины. Группа командиров собралась возле о прокинутого в канаву грузовика с ящиками. Зина тоже подошла: грузовик был словно искусан огромными зубами.
- Из крупнокалиберного запустил, - сказал майор в пограничной форме. Окинув быстрым взглядом потрепанные туфли Зины, ее тяжелый рюкзак, он спросил: - Далеко путь держите? В Вейно? Что ж, садитесь, немножко подвезу, - и открыл дверцу "эмки", затянутой зеленой маскировочной сеткой.
"Пограничники, пограничники, - думала Зина. - А где же теперь граница? Неужели надолго такой ужас, охота на людей с самолетов, смерть, кровь? Какая чудесная начиналась жизнь! И вот все пошло прахом, прахом". Она думала об Андрее, о своих ребятишках, о доме. Лишь бы дети, лишь бы Андрюша были живы, а дом... что дом! Домов можно сколько угодна настроить, человека же, если его не будет, уже никто не вернет. Опять перед глазами возникла черная бескозырка на красной крышке гроба и чайки, плачущие над морем.
4
В нескольких километрах от Вейно, в большом селе Оборье, под кладбищенской часовней врыт в землю прочный и мало кому заметный блиндаж. На грубых, наскоро сколоченных столах, на бревнах, подпирающих кровлю, на стенах, обшитых пахучей фанерой, трещат звонки полевых аппаратов. Их более десятка. Раннее утро, над землею рассвет, но здесь, в блиндаже, ни утра, ни ночи - круглосуточное, неусыпное бодрствование. Возле каждого аппарата дежурный. Аппараты живут: живут и дежурные.
Из разноголосого гула вырываются фразы условного языка;
- Курс 95, высота 30, три Ю-88, два Ме-109.
- Курс 95, четырнадцать Ю-88...
- Курс 95...
Курс 95 - генеральный курс немецких бомбардировщиков. Этим курсом "юнкерсы" и "хейнкели" прокладывают воздушный путь на северо-восток, к Ленинграду. Тяжело груженные бомбами, они прячутся в облаках или жмутся совсем к земле, пытаясь так или иначе прорвать кольцо зенитной обороны. Но наблюдатели замечают их еще над линией фронта. И тогда с какой-нибудь колокольни, с крыши или сосны телефонный звонок несет в блиндаж роты воздушного наблюдения:
- Курс 95...
Под выкрики дежурных в углу блиндажа на широком сундуке дремлет политрук Загурин, комиссар батальона ВНОС. Ночью он объезжал посты на берегу залива. Загурину снится командир полка. Дымя папиросой, тот говорит: "Товарищ политрук, вы давно проситесь на командную должность. Вы, кажется, строевик?" - "Да, я строевой лейтенант, товарищ майор". - "Прекрасно. Мы даем вам стрелковую роту". - И командир кладет ему на плечо тяжелую руку. Загурин вскакивает, но за плечо его трогает не командир полка, а встревоженный командир роты:
- Товарищ политрук, с четырнадцатого доносят, что обнаружены немцы. Танки, пехота, грузовики...
В трубке аппарата, связывающего с четырнадцатым, - шум, треск и торопливый голос:
- Мы под обстрелом...
- Снимайтесь! - крикнул в трубку командир роты. - Сматывайте кабель! Отходите!
- Чепуха какая-то... - Сон окончательно покидает Загурина.
Он вскакивает со своего сундука.
- Постойте! Какие немцы?
Загурин раскладывает зеленую карту с голубыми пятнами озер.
- Шоссе от Оборья, где стоит рота, бежит к югу лесом до Вейно, пересекает там железнодорожную линию и подходит к большому селу Ивановское. В пятнадцати километрах за Ивановским - лесопильный завод, где на крыше одного из корпусов - дозорная башня четырнадцатого поста. Фронт - вон он где, на юго-западе, за Плюссой. А здесь, под Ивановским, какие здесь немцы?! - Ну-ка, вызовите еще раз четырнадцатый.
- "Пенза", "Пенза"! - кричит телефонист. - "Пенза"! Не отвечают, товарищ политрук. Видать, смотались.
Загурин молчит с минуту, вглядываясь в карту, потом приказывает:
- Ермакова ко мне!
Утирая ветошью руки, вбегает загорелый, наголо, обритый боец:
- По вашему приказанию, товарищ политрук, шофер Ермаков явился!
- Как машина, Василий?
- В порядке. Только что масло сменил.
- Заводи!
- Куда? - с тревогой спрашивает командир роты.
- Лично проверю...
Миновав ажурные кладбищенские ворота, черная "эмка" свернула на шоссе и сразу же утонула в клубах рыжей пыли. Семикилометровый путь до Вейно занял несколько минут. Но у шлагбаума пришлось задержаться: над железнодорожной станцией большой плавной каруселью ходили, как Загурин сразу узнал по характерному излому крыльев, немецкие пикировщики Ю-87. По одному отделялись они от стаи, резко падали вниз и почти над самой землей сбрасывали бомбы. Густой дым волнами катился по пристанционному поселку, и, когда рассеивался, открывались раздавленные, рассыпанные по бревнышку, когда-то уютные желтые домики железнодорожников, разбросанные повсюду доски, шкафы, кровати и мелкое, сверкающее на солнце стеклянное крошево.
- Ну как? - Загурин вопросительно взглянул на Ермакова. - Проскочим?
- Попробуем, товарищ политрук. - Ермаков дал полный газ, пролетел короткой улицей по разметанным щепкам и кирпичам и через линию свернул на Ивановское.
После вейнинского грохота неожиданная тишина в Ивановском показалась особенно глубокой и мирной. Загурин приказал остановиться, вышел на дорогу, прислушался: было тихо и за лесом, тянувшимся к югу от села. Только на луговине возле прудка кто-то бегал, слышались крики, хохот. Окликнул женщину с корзинами на коромысле:
- Что там за возня?
- Наши, деревенские. Сегодня ж воскресенье. А вчера рожь дожали. Вот и веселятся.
Успокоенный, Загурин поехал дальше.
Впереди был глубокий овраг, на дне которого горбился свежими бревнами мост. Ермаков знал дорогу и не тормозил, машина ходко понеслась под кручу. Внезапно переднее стекло коротко хрустнуло и, словно схваченное морозом, покрылось густым сплетением трещин. Встречный ветер со свистом потек в кабину. Ермаков и Загурин переглянулись: пуля!
Вторая пуля ударила в раму, третья полоснула тент. Ермаков Даванул педаль тормоза, машина задымила резиной и остановилась. Политрук, а за ним и шофер выскочили в канаву.
На противоположной стороне оврага, за мостом к лесопильному заводу, они увидели танкетку.
В тот день эшелон с полком, в состав которого входила рота Кручинина, прибыл на станцию Вейно. Геолог Фунтик, который бывал здесь в прошлом году на сланцевых разработках, безмолвно оглядывался вокруг. Половина легкого вокзального зданьица, как будто его с размаху ударили сапогом великана, была сброшена прямо на железнодорожные пути. В оставшейся половине блестел кипятильник-титан, на буфетной стойке, торопливо растаскивая хлебные крошки, возились галки и воробьи. Над поселком все еще висела пыль, и в развалинах, отыскивая поломанную мебель, остатки одежды, битую посуду, копошились люди; где-то плакали - тонко, монотонно, будто стонали. Сердце Кручинина сжалось: может быть, и в Ленинграде уже так? Сумрачный, выстроил он роту возле вагонов и приказал начать перекличку.
