«Над оным же морским войском главная команда поручается г-ну флота капитану Григорию Спиридову, который при оных будет состоять за полковника. Для пользования больных определен штаб-лекарь Буцковский. Священнику быть с корабля „Вархаила“ с надлежащими святыми требами».
«Морские солдаты», моряки и пехотинцы сражались умело, настроили редуты, установили батареи, вели бомбардировку города. Гарнизон был истощен, и, несмотря на то, что в связи с приближающейся зимой флот снялся с якоря и ушел на зимние стоянки, участь Кольберга была предрешена, и он пал.
Русский флот в Семилетней войне показал, что без его участия ведение больших победоносных боевых действий, особенно в прибрежных районах, почти невозможно. Он усилился тем, что из его состава решительно исключили ветхие и устаревшие суда. Адмиралы, офицеры и командиры кораблей получили серьезную боевую закалку, наметилось преодоление кризиса. Но до полного возрождения флота было еще далеко. Заря нового флота России лишь занималась, его тактические основы, заложенные Петром I, только прощупывались, и его будущий создатель только учился плавать на Волге, в удалении от морских берегов Отечества.
Федя шел за отцом, обливаясь потом, каждый новый шаг давался все труднее, коса ходила неровно, вот зацепилась за толстые стебли, и снова приходилось делать размах, на который уже не было силы. Отец не оглядывался, но Федя чувствовал, что он сердился, когда сын отставал. «Сердится батя! Нажми!» – все чаще приказывал себе Федя. Он заметил, что его маленькая коса ходит быстрее, когда носок ее чуть приподнимается вверх, и она вроде бы выплывает на волне травы, оставляя после себя успокоенное зеленое душистое море. Все гудело от напряжения, но было радостно: «Дожал, почти пожал». Все! Отец сделал последний перед лесом взмах, немного подождал и обернулся. Федор стал рядом. Мать спешила с опушки с запотевшей крынкой молока и собранными ягодами.
– Испейте, родимые! Испейте, голубчики!
Смотрела любовно и жалостливо, как жадно глотал Федя. Но выдержала и всхлипнула.
– И что ты, батюшка, заставляешь его косить. Не дворянское дело-то.
– Молчи, Параскева, а что дворянское? Великий Петр все мог делать своими руками и нас, преображенцев, к сему приучал. Столярничать Федька умеет, – стал он загибать пальцы, – лошадь запрягает, топором рубит, на лодке гребет, сеть ставить может, стрелять научу, грамоту знает, счет ведет. Что еще надо? Зимой поедем в герольдию на смотр, определять на службу будем. Хватит Степке гнезда зорить, да и Федька готов на государев счет идти. Хорошо бы к преображенцам, – мечтательно протянул отец, – вот бы где свет повидал да погулял, повоевал бы, – покрутил он ус.
– Не надо ему войн, пусть служит по гражданской части, – поглаживала по головке сына мать.
– Эко ты, будто царица, приказы отменяешь. Да кто из истинных дворян променяет военную службу на бумагомарание да откажется от ратных дел.
– А Ваня-то, сказывают, отказался...
– Негодник он и клятвопреступник, со службы сбежал, – затвердился и покраснел отец, – опозорил он Ушаковых.
Стало ясно, что речь шла об Иване Ушакове, что, сказывают, сбежал из гвардии в скит дальний. Мать не согласилась. Федя нечасто видел ее такой. Твердой, непреклонной, с горящими глазами.
– Нет, Федор, он же душу спасал.
– Душа в согласии с долгом должна быть, а он ее от обязанности увести хочет.
– Ты же знаешь, Федя, – мать положила руку на плечо отцу, – он в бога по-истинному верил, ни одно богохульство не прощал, несправедливости не терпел.
Отец сбросил руку и разгоряченно зачастил:
– Брось пустяки молоть! Когда? Когда сие было? Он со мной, бывало, и пил, и трубку курил, и плясал, и речи не для дамских ушей говаривал. Как он мог службу предать и бежать, нет, я ему не прощу...
– Ну и нашел чем хвалиться: пил, курил, – совсем рассердилась мать, – он ведь не к ворогу перебежал, а к богу!
– Бог тоже измен не прощает, – махнул отец рукой и встал.
Федя прислушивался, о чем спорят отец и мать. Ему казалось, что изменять никому нельзя. Нехорошо это. Дядю своего, которого видел всего два раза, он любил, богу верил, но долг, о котором говорил отец, и ему казался главным. Когда молилась мать, она все просила у бога заступничества и сохранения ее сыновей и близких, а отец и перед иконой испрашивал побед Отечеству, армии и флоту.
– А ты, Федор, в преображенцы или тоже в монахи хочешь? – хмуро спросил отец.
– Не-е, батя, я бы во флот пошел... – Отец удивленно поднял брови, мать охнула:
– Сынок, да кто же тебя надоумил сему?
– Волга, – отвечал Федя с гордостью. – Я быстрее всех плоты вязать научился, плавать и под водой сидеть дольше всех с камышиной, гребу без устали. Вот все ребята наши и соседские меня морянином и именуют.
Отец покачал головой, но не возразил: морская служба тоже государева и уже ласково шлепнул по спине:
– Иди погуляй! Поди, дед Василий голову заморочил. Федя быстро вскочил:
– Я на Волгу со Степаном. У нас там верша закинута.
Отец кивнул головой, но Степану разрешил лишь после того, когда тот закончит свое дело. Строгий преображенец, он по утрам давал задания («развод караула») всей семье и дворне. Сегодня день был трудовой, братья работали, завтра – учебный, монах из Островного монастыря будет читать с ними псалтырь и учить счету.
– Ты, Феденька, Никиту с собой забери, – крикнула вдогонку мать, – он постарше да посильнее, защитит от злых людей, – объяснила отцу.
– Все ты их подолом прикрываешь, скоро в службу им, в ученье, а ты их в люльку обратно, – незлобливо ворчал Ушаков-старший, отбивая косы.
Феденька мчался по тропинке вдоль светлой и чистой Жидогости, сбивая прутом головки лебеды и ромашек, протыкая лопухи, вспугивая прозрачнокрылых стрекоз.
Корабельные сосны выстреливали своими ровными светло-коричневыми стволами в небо, шумя где-то там, очень высоко, зеленой хвоей. В лощинах и на равнинах толпились белые стайки берез. Пахло цветами, высыхающей травой, земляникой – словом, всем, что создавало аромат русского леса. Останавливаться Феде было некогда, да и лукошка не прихватил, а то бы до краев наполнил свежей пахучей земляникой, вон и летние грибы пошли уже.
Птицы сопровождали его от куста до куста своим немыслимо веселым щебетом, а беззвучные бабочки не боялись сесть на плечо и отдохнуть, когда он переходил кладку у ручья. Там он остановился, зачерпнул в горсть прозрачной холодной воды.
«Чудно здесь у нас, ладно. А каково оно, море-то?» – задумывался мальчик, задирая голову к верхушкам сосен и погружаясь в голубизну неба.
