Тут, собравшись вместе, мы наскоро составили план штурма 1-го барака. С воробьевцами у нас были давние счеты, и теперь мы горели желанием расквитаться с ними. Только бы до них добраться!
Мы сообща кинулись к дверям, так как считали, что нам как-то удастся вытащить скобы или выкрутить замок. Поскольку сделать это голыми руками мы не могли, а признать себя бессильными не хотели, то не нашли другого выхода, как и далее беспорядочно и безнадежно напирать на крепкие и неподдающиеся двери.
В отличие от всех других бараков, двери этого барака выходили почему-то не на середину лагеря, а на колючку запретной зоны. Неподалеку высилась сторожевая вышка, на которой стоял уже не один, а двое часовых. Затем на вышке появился офицер. Я слежу за каждым его движением: вот он вынимает пистолет и медленно направляет его на нас. Прозвучал выстрел, прозвучал второй, третий… На наши головы посыпалась штукатурка, так как офицер стрелял поверх наших голов в стену. Мы не отступали. Наконец затрещали автоматы. На землю со стоном упал тяжелораненый Василий Щирба. Мы убежали; раненого Щирбу отнесли в больницу.
Лагерная «больница» помещалась в том же 1-м бараке. Секция, где были воробьёвцы, была отделена от больницы дощатой перегородкой. Узнав об этом, мы вошли в соседнюю комнату и велели больным уйти.
Потом поломали железную кровать и, вооружившись её обломками, стали ломать перегородку. За считанные минуты в стене образовался пролом в рост человека в высоту и приблизительно на полтора метра в ширину. Мы встретились с воробьёвцами с глазу на глаз.
Но воробьёвцы защищались отчаянно. Двое из них, прячась за стену, стали по обе стороны пролома и готовы были проткнуть ножом каждого, кто осмелился бы просунуть в пролом свою голову. А другие, заваливши печку, которая стояла посреди секции, швыряли в нас глиною, а когда не хватало глины, то — кусками рафинада.
Но наиболее опасными для нас были все-таки те двое, охранявшие пролом. Мы всячески старались схватить их или хотя бы отогнать от пролома, но это никак не удавалось сделать. Увидев на стене два огнетушителя, мы схватили их и стали обливать охраняющих отверстие пеной из огнетушителя. Одному из них пена попала в глаза. Он заревел от боли и, схватившись руками за глаза, побежал в глубину секции. Но на его место встал другой.
Тут я понял, что таким способом мы их не возьмем, и поэтому предложил выбраться на чердак, проломить там кровлю и ударить на низ сверху. Все покинули комнату и бросились искать люк на чердак. Но выйдя из барака, мы остолбенели: от ворот вахты прямо на нас бегут вооруженные автоматами солдаты. Командовал ими начальник управления Песчаным лагерем генерал-лейтенант Сергиенко. Вот и всё!
Приблизившись к нам, Сергиенко потребовал, что мы все вошли в свой барак и дали себя запереть. Когда мы отказались, Сергиенко пригрозил применить оружие. На наше заявление, что он не имеет права стрелять в нас, он ответил: «Имеем право! Мы знаем, с кем имеем дело!»
Мы еще долго препирались и дискутировали с ним и, наконец, пошли на такой компромисс: мы входим в свой барак, а он забирает от нас воробьёвцев.
Нас заперли; воробьевцев куда-то вывезли. Наступил вечер, и мы все, кто где, легли спать.
На следующий день под вечер из Караганды на север двинулся этапный эшелон. В его товарных, специально оборудованных, вагонах — 1200 карагандинских политзаключенных. В Петропавловске поезд повернул на восток и после нескольких суток езды остановился в Красноярске. Там он простоял целую ночь, а утром, медленно переехав мост над Енисеем, снова остановился. Похоже, мы уже приехали!
Да, приехали. Нас выпустили из вагонов и повели в пересылку, которая, как нам было известно, поставляла заключенных в лагеря Норильска.
Перед вахтой нам скомандовали сесть на землю, так как пересылка еще не готова была нас принять.
По ту сторону дощатого забора запретной зоны мы услышали перекличку между блатными БУРа:
— Прокурор! Прокурор! Ты?
— Я!
— Что нового?
— А, ничего, э-э, косяк прибыл.
— Откуда?
— Из Караганды.
— А богатый?
— Да нет, Индия.
Мы еще вошли в пересылку, никто нас там еще не видел, а запертые в БУРе блатные уже знали, что прибыл «косяк» (этап) из Караганды и что это «Индия», что на их жаргоне означало — голыши, беднота, с которой ничего не сдерешь.
Такая информированность блатных нас не удивила: мы очень хорошо знали, что их проинформировали о нас надзиратели, которые всегда и всюду действовали против нас заодно с блатными.
Наконец мы вошли в зону, расположенную на площадке, имевшей некоторый склон. Слева, в продольном ряду бараков, помещались блатные, а поперечный ряд был предназначен для нас. Оба ряда бараков разделены между собой колючей проволокой с проходной будкой, в которой постоянно дежурил надзиратель.
Не успели мы еще разместиться в бараках, как узнали, что блатные готовятся напасть на нас. Поскольку мы знали, что без благословения администрации лагеря они этого не сделают, то вступили в переговоры с начальником пересылки и заявили ему, что в случае нападения на нас со стороны блатных мы разнесем ему всю пересылку. Переговоры закончились тем, что начальник пригрозил применить против нас оружие. На наше замечание, что он не имеет права в таких случаях стрелять, он ответил: «Имеем право, мы знаем, кого мы приняли!»
Окончательно разместившись в бараках, мы стали высыпать из них и собираться в небольшие группы. В одной группе кто-то запел:
Взяла девушка ведра
И пошла по воду,
Там ведь хлопцы-рыболовцы
Еще-й казацкого рода.
Песню сейчас же подхватили другие; группа поющих стала быстро увеличиваться. Желающих петь становилось все больше, и вскоре, опять спонтанно, образовалась еще одна хоровая группа. Над Енисеем, вопреки всем запретам, звучала украинская песня. Когда кто-нибудь из поющих уставал, на его место вставал другой. И таким образом песня не стихала до позднего вечера. Литовские заключенные тоже не устояли перед песенным соблазном и образовали свою хоровую группу. Хотя мы не понимали их языка, но поняли, что они, как и мы, сначала исполняли свои народные песни, а потом переходили на песни национально-патриотические.
Я отошел в сторону и стал прислушиваться. Мне тогда показалось, что поет какое-то одно гигантское горло, на которое никто не осмелится напасть.
И никто не напал. Надзиратели даже не пытались нас разгонять, блатные не пробовали нападать на нас тоже. Четыре дня никто нас не трогал.
На пятый день нас, как селедку в бочку, напихали в трюмы деревянной баржи и повезли вниз Енисею.
