За это время юный военмор многое узнал о революции, о ее друзьях, врагах, о плавучих тюрьмах, затопленных интервентами в море вместе с узниками, о гибели в бою Павлина Виноградова, о покушении на Ленина, убийстве Урицкого, Володарского, о бандах белогвардейца Орлова в Усть-Сысольске, это совсем рядом, о батарейцах знакомого ему острова Мудьюг, они встретили огнем британскую авиаматку "Аттенитив", о расправе англичан с ними на острове, превращенном в каторгу, о матросе Петре Стрелкове, он
вывел каторжан на материковый берег по Сухому морю - так называли осыхающий пролив. Все становилось на свое место, все оседало в душе, в памяти, проясняло сознание, формировало взгляды на мир, на его будущее. "Владыкой мира будет труд!" - эти удивительные слова глубоко проникли в сердце и стали компасом на всю жизнь.
Разве все расскажешь коммунарам, старшим товарищам по Красной, 40? Да и никогда, ни прежде, ни потом, он не был многословен, если что-то касалось его лично, его биографии. Впрочем, где та грань, разделяющая биографию личную и общественную, если человек с юношеских лет раз и навсегда избрал для себя не только профессию, но и определил цель жизни как служение обществу и его идеалам? На вопросы товарищей он отвечал, ничего не утаивая и ничего лишнего себе не приписывая. Он сообщил, что на гражданскую войну опоздал, боевых заслуг не имеет, флотилию расформировали, полгода в Соломбале в полуэкипаже проходил строевую подготовку, эшелоном вместе с другими прибыл в Петроград, где продолжал службу, а потом и обучение. После подавления кронштадтского мятежа вступил в комсомол... Участвовал в подавлении?.. Нет, ходил в караул к Адмиралтейству, вот и все военные дела. Но в экипаже тогда работала проверочная комиссия, очищая среду от всяких анархистов, клешников и "прочих примазавшихся". Председатель комиссии пометил в списке "оставить", посоветовал ему подумать о комсомоле и выучиться на командира.
Коммунары поняли его честность и правдивость, это - в характере, и он этого держался на всех этапах "своей драматической жизни". Его только спросили, уточняя, когда и почему он вступил в партию, - этот вопрос был всегда требовательно лаконичен и строг: близость революции побуждала приглядываться к тем, кто примыкал к ее успеху как свершившемуся факту, а год, когда он был задан, был к тому же годом острой классовой борьбы и строгой партийной чистки. И он ответил: "После смерти товарища Ленина".
День смерти Ленина он запомнил во всех подробностях. Курсанты военно-морского училища собирались на увольнение. Судили-рядили, кто куда пойдет, кого где ждут, кому оставаться в классах, кто вправе уйти и кого могут не отпустить. Но все отпало, забылось - умер Ленин. "Никто нас не собирал и не приказывал строиться. Ничего не объявлено официально, а все уже знают - это правда, это случилось... Нам хочется быть вместе, мы словно жмемся друг к другу... Ни один из нас не видел Ильича, не слышал его голоса. Наверно, до этой минуты мы даже не отдавали себе отчета в том, что он значил для нас, для народа, для человечества. Этого и не поймешь сразу: нужны годы, десятилетия" - так писал Николай Герасимович в книге "Накануне" в шестидесятые годы. И дальше: "Вокруг имени Ленина никогда не шумело славословие. Поистине великий, он был и поистине скромным. О нем говорили просто: "Товарищ Ленин", иногда "Ильич"... Он ушел - и все мы сразу осиротели... Его не стало - и груз новой ответственности лег на твои плечи".
В составе питерской делегации вместе с путиловцами, обуховцами, выборжцами отправилось в Москву на похороны небольшое подразделение военных моряков и в нем курсант Н. Г. Кузнецов. Отбирали лучших из лучших комсомольцев и обязательно хороших строевиков. Как в Сводный полк Победы после Великой Отечественной - самых прокаленных огнем правофланговых войны.
В не редеющей на морозе толпе на Красной площади он смотрел на пламя костров у Кремлевской стены, слушал, видел, как остервенело долбят саперы едва отогретую промерзшую землю под могилу и будущий временный Мавзолей, стоял и под сводами Колонного зала у поднятого на красный постамент гроба в карауле среди нескончаемого потока шинелей, зипунов, пальто, между сменами поднимался на хоры и оттуда смотрел на Ленина, на ему близких, родных людей, товарищей по многолетней борьбе. А потом день - в цепи по краям живого потока, провожающего гроб к Красной площади.
И еще запомнилось - гудки заводов, паровозов, кораблей, все остановилось по тревожному стуку телеграфа: "Встаньте, товарищи, Ильича опускают в могилу".
Возвратясь в Петроград, уже Ленинград, Кузнецов впервые выполнял необычное поручение комсомола Васильевского острова - пошел к рабочим заводов и фабрик рассказывать, что видел и что пережил в Москве, рассказывать о Ленине. Неужто это тот парень из глухой деревни под Котласом, мальчик из чайной, рассыльный в порту, который "не вникал в суть сцены раздоров", слушая, как одни ругают большевиков, другие их защищают?..
Вот тогда, после встреч с рабочими, он принес в партийную ячейку училища заявление с просьбой принять его в партию. "Заявление состояло из нескольких строк, но в них заключался самый важный для меня итог всего продуманного и понятого в траурные дни в Москве".
После этого переломного события в жизни будущего красного командира прошло пять бурных лет. До предела целеустремленных. Настойчивый труд, сильная воля, природные способности помогли при вопиющих пробелах в образовании одолеть и подготовительные классы по программе реального училища, и серьезный курс наук в таком училище, как военно-морское, В 1925 году он, как старшекурсник, для приобретения командирских навыков был по традиции назначен командиром 1-го отделения 1-го взвода роты А первого курса нового набора. Как самый рослый, он стал в роте правофланговым, на него рота равнялась на всех построениях и на марше. Это обязывало выглядеть безупречно и быть особо подтянутым - вот где выработалась "офицерская выправка", всем на удивление, и в коммуне, и в долгой службе на флоте. Подчиненные ему младшекурсники запомнили: командовал без окрика, не повышая голоса, не подгонял, а своим примером побуждал всех делать так, как делает он. В той роте А служил курсант Б, М. Хомич, ныне вице-адмирал. Он писал мне: Кузнецов "всегда выбирал и нес на спине самую большую вязанку дров для печей курса. При побудке или по сигналу ночных тревог становился в строй при полном снаряжении раньше всех нас, спокойно и без суеты. Замечания по службе произносил сдержанно. А если кто из подчиненных "схватывал" выговор или взыскание на стороне, внимательно выслушивал виновного и говорил: на размер фитиля не жалуйся, раз влип, друже, умей держать ответ по всей строгости".
