Сенаторов посмотрел на бортовые часы. И тут в ровный гул двигателей ворвалась дробная скороговорка пулемета стрелка-радиста.
— Фашисты! Атакуют со стороны солнца, — взволнованно проговорил в переговорное устройство Мирек.
— Справа группа истребителей, — глухо добавил Душкин.
Бомбардировщик увеличил скорость.
«Откуда им тут быть?» — с недоумением подумал командир эскадрильи. На такой высоте ему еще не доводилось встречать истребители противника.
Густой сноп пулеметных трасс рассыпался в воздухе. В стороне мелькнул и пропал внизу среди незнакомых очертаний остроносый самолет.
— Машины у фашистов какие-то новые, — встревожился штурман.
— Внимание! Атака снизу-сзади! — крикнул Мирек.
Тупые удары качнули СБ. Задымил левый мотор. Плеснув остеклением кабины, впереди выскочил истребитель противника. Самолеты разделяло расстояние не более ста метров. Сенаторов успел рассмотреть перечеркнутый крест-накрест черными полосами белый руль попорота, короткие, как бы обрубленные крылья.
Поймав в кольцо пулеметного прицела фашистскую машину, Душкин вонзил в нее длинную очередь. Волоча зa собой клубящийся шлейф дыма, самолет пошел к воде.
Из пробитого двигателя на левое крыло летело горячее масло. Сенаторов ввел в действие бортовой огнетушитель. Краем глаза он увидел внизу кусок голубой бухты и облитый солнцем город.
Как только «катюши» пересекли береговую черту острова, в небе над Мальоркой заметались разрывы зенитных снарядов.
— Командир, подходим к цели. Снижайся до трех тысяч, — спокойно проговорил штурман.
Где-то внизу притаился фашистский аэродром Инка. Но сильно перегревшийся левый мотор уже совсем не тянул.
— Выключаю двигатель. Дойдем на одном, — объявил экипажу Сенаторов.
— Под нами цель! На боевом!
Боевой курс! Несколько секунд летчик должен вести машину по прямой. Он не имеет права отвернуть самолет даже на десятую долю градуса. Скорость и высота полета должны быть неизменны — только тогда штурман метко сбросит бомбы. В эти секунды бомбардировщик — отличная цель для истребителей и зенитных батарей противника.
Сенаторов направил свою машину прямо на взметнувшуюся в небо, узкую, как игла, вершину горы. Он мысленно представил, как медленно к перекрестию бомбоприцела ползет цель и Иван Душкин вносит необходимые поправки.
— Бросаю! — Душкин утопил пальцем боевую кнопку.
Облегченная машина взмыла вверх.
— Разворот вправо. На отходе сбросим остальные, — скороговоркой сказал штурман.
Сенаторов положил СБ на обратный курс. Растянувшаяся в воздухе эскадрилья четко повторила маневр.
— Разрыв в центре цели! Еще… Еще! — радостно восклицал стрелок-радист.
На развороте экипаж увидел опадающие к земле темные султаны взрывов и языки огня над аэродромом Инка.
— Мирек, как остальные? — спросил комэск.
— Муй бьен! Очень хорошо!
Сенаторов усмехнулся. Раз чех ответил по-испански, значит, дела действительно неплохи.
Когда вновь показался горящий аэродром, Душкин сбросил остаток бомб. Теперь — домой.
Но это было еще далеко не все. Вырвавшись из зоны зенитного огня, республиканские бомбардировщики вновь были атакованы истребителями. Основной удар фашисты направили на подбитый самолет Сенаторова. Тогда, снизив скорость, «катюши» Александра Тихомирова, Федора Полушко, Григория Стародумова плотным кольцом окружили израненную машину. Огневая завеса бортовых пулеметов оградила флагмана от вражеских атак. С тыла их прикрыли остальные. Впереди уже виднелся берег республиканской Испании. Здесь истребители прекратили преследование и ушли на юг.
— К острову Ивиса пошли. Есть там у них аэродром Сан Хуан, — проговорил облегченно штурман.
На Арагонском фронте к исходу дня 18 июня 150-я интернациональная бригада имени Домбровского овладела восточной частью поселка Чимильяс. Рядом была Уэска. Фашисты при поддержке танков и авиации нанесли встречный удар.
В развалинах каменного здания у разбитого пулемета солдаты иностранного легиона захватили в бессознательном состоянии раненого пулеметчика. Его привезли в Уэску. В приземистом, обвитом диким виноградником доме пленного допрашивал майор с багровым шрамом через все лицо.
— Фамилия? — смотря немигающим взглядом на невысокого, с тонким, нервным лицом пленного, спросил он.
Пулеметчик не ответил фашисту. Даже в его роте, где он воевал с ноября тридцать шестого года, никто не знал его настоящего имени. Товарищи звали пулеметчика просто Казик. Он был застенчив и неразговорчив. Военную форму носил небрежно, зато отлично знал оружие и был храбр. Главный предмет его забот — ручной пулемет — всегда сверкал чистотой и никогда не отказывал в бою.
— Молчишь? А это что? — и офицер протянул пленному найденную у него в кармане при обыске газетную и вырезку: на сцене у рояля стоял с букетом цветов очень похожий на пленного пианист.
Бледное лицо Казика покрылось слабым румянцем.
— Это ты?
— Мой последний концерт в Кракове. Весь сбор переведен в фонд помощи детям Испанской Республики.
— Что же ты здесь, скотина, делаешь? Концерты красным даешь?
— Нет. Сейчас не до музыки. У меня теперь специальность другая — я пулеметчик.
— А ты знаешь, что тебя ждет? Лозунг нашего легиона «Вива муэрте!» — «Да здравствует смерть!» Ради тебя мы не намерены его менять!
Пулеметчик усмехнулся:
— Другого от вас не ждал.
Сильный удар в подбородок сшиб его с ног. Пленного избивали прикладами карабинов, топтали ногами, пока он не лишился чувств.
Холодная вода привела его в сознание.
Из здания, где проходил допрос, Казика. отвели в Небольшой ресторанчик, заполненный пьяными легионерамии марокканцами. На эстраде в сопровождении трио музыкантов пела раскрашенная певичка.
Казик шел по заплеванному, скользкому от апельсиновых корок полу. «Уж не собираются ли фашисты угостить меня рюмкой коньяку перед смертью?» — невесело подумал он.
Офицер кивнул на стоящее в углу эстрады пианино:
— Сыграй, если хочешь, последний раз в жизни. Мы добрые. Сыграй теперь нам. — Глаза майора сверкнули. — Возьмем Мадрид — на всех фонарных столбах города мы повесим твоих друзей. Но ты эту потрясающую картину не увидишь. Играй!
Пулеметчика мучила жажда. Невыносимо ныла раненая ступня. Ни фашистов, ни смерти поляк не боялся. Он мог отказаться играть в этом заплеванном, прокуренном зале, зная, что все равно ему не жить. Но он решил играть.
Припадая на раненую ногу, Казик поднялся на эстраду. Взглянул в сизый от табачного дыма зал. Тонкими, успевшими изрядно огрубеть пальцами тронул клавиатуру. Прислушался. Инструмент отозвался знакомыми звуками. Так Казик делал всегда перед началом своих концертов. Но тогда в притихших, погруженных в полумрак концертных залах пианист видел нарядно одетых женщин, мужчин в вечерних костюмах, направленные на сцену бинокли. В верхних ярусах волновалась молодежь, студенты. Казик любил эти мгновения, когда между ним и залом протягивалась невидимая нить понимания.
