До 1908 года я ничего не желала; я никогда не думала о деньгах; я вела себя как хотела. Но потом я познала чудовищную нищету. Как-то я три недели прожила на чае (без молока и сахара) и 13] сухом хлебе, чтобы мои трое детей могли есть что-то более существенное. Девочкой я неделями гостила во многих знатных семьях, а потом мне пришлось работать на фабрике, чтобы кормить детей. То была фабрика по переработке сардин, и я до сих пор не могу смотреть на сардины. Круг моих друзей (я использую это слово в его истинном смысле) охватывал представителей всех классов, от людей самого низкого положения до таких выдающихся особ, как великий князь Александр, зять последнего русского царя. Я никогда не жила подолгу на одном месте, потому что Близнецы вечно в движении. Мой маленький внук (он тоже настоящий Близнец) дважды пересёк Атлантику и дважды проезжал через Панамский канал, когда ему ещё не было четырёх. С другой стороны, если бы я не следила за собой самым внимательным образом, я бы всегда либо воспаряла на вершины счастья и окрылённости, либо погружалась в отчаяние и глубины депрессии. С опытом я научилась отрешаться от крайностей и стараюсь оставаться на равнине. В чём, впрочем, не вполне ещё преуспела.
Моим главным жизненным конфликтом была борьба между моими душой и личностью, и она всё ещё продолжается. Я пишу эти строки и вспоминаю собрание некоего “Группового Движения”, на которое меня заманили в 1935 году в Женеве, в Швейцарии. Руководителем была самодовольная, строгая, улыбающаяся “профессиональная” активистка, и там сидела масса людей, жаждущих засвидетельствовать свои дурные поступки и спасительное могущество Христа, создавая тем самым впечатление, что Богу интересно, извинилась ли (как призналась одна из участниц) она перед своей кухаркой за грубость. Что касается меня, то хорошие манеры, а не Бог, должны бы стать убедительной движущей силой. Наконец, поднялась очаровательная женщина — уже в возрасте, элегантная, искрящаяся юмором. “Я уверена, у вас приготовлено замечательное признание”, — сказала руководительница. “Нет, — ответила леди, — нет, у меня всё ещё продолжается сражение с Христом, и 14] совершенно неясно, кто одержит верх”. Такое сражение идет постоянно, и для Близнеца, который духовно пробужден и служит, оно становится очень существенным, а также весьма личным делом.
Считается, что Близнецы похожи на хамелеона по своей природе, изменчивы по своему качеству и часто двуличны. Однако ко мне всё это не относится, несмотря на многие мои промахи, — возможно, меня спасает мой восходящий знак. Забавно, что ведущие астрологи приписывают мне разные знаки в качестве восходящего: Деву, потому что я люблю детей и стряпню и по-матерински опекаю организацию; Льва, поскольку я большая индивидуалистка (под этим они имеют в виду нелёгкий и властный характер), а также очень самосознательна; и Рыбы, поскольку этот знак является знаком посредника, или примирителя. Сама я больше склоняюсь к Рыбам, потому что мой муж — Рыбы, да и моя очень любимая старшая дочь также родилась под этим знаком, и мы всегда понимали друг друга так хорошо, что часто ссорились. Ещё я, несомненно, действовала как посредник в том смысле, что учение, которое Иерархия Учителей желала дать миру в нашем столетии, содержится в книгах, за которые я несу ответственность. В любом случае, каким бы ни был мой восходящий знак, я настоящий Близнец, и этот знак, очевидно, обусловил мою жизнь и обстоятельства.
Присущая мне с раннего детства склонность быть несчастной объяснялась несколькими факторами. Я была самой невзрачной в нашей исключительно миловидной семье, хотя и не дурнушкой. Меня всегда считали довольно глупой в школе и самой бестолковой в нашей умной семье.
Моя сестра была одной из самых красивых девушек, каких я когда-либо видела, она обладает блестящими умственными способности. Я всегда была предана ей, хотя она во мне не нуждалась, потому что была исключительно ортодоксальной христианкой и считала каждого, кто имел несчастье быть разведённым, распущенным человеком. Она доктор, одна из первых женщин в долгой 15] истории Эдинбургского университета, удостоившихся знаков отличия, причём — если мне не изменяет память — дважды. Ещё в юности она опубликовала три книги стихов, и я читала отзывы на эти книги в литературном приложении к “Лондон Таймс”, в которых её восхваляли как величайшую в Англии поэтессу того времени. Написанные ею книги – одна по биологии и другая по тропическим болезням – считались, по-моему, стандартными пособиями.
Она вышла замуж за моего двоюродного брата Лоренса Парсонса — выдающегося духовного лица английской церкви, бывшего одно время настоятелем в Кейп Колони.* Его мать была опекуном над моей сестрой и мной, назначенным Судом лорда-канцлера. Она была самой младшей сестрой моего отца, а Лоренс был одним из шести её сыновей, с которыми мы проводили время в детстве. Её муж, мой дядя Клэр, несколько строгий и суровый человек, был братом лорда Росса и сыном широко известного лорда Росса, упомянутого в “Тайной Доктрине”. Ребёнком я боялась его, однако незадолго до своей кончины он показал мне другую, малоизвестную сторону своей натуры. Его исключительной доброты ко мне во время первой мировой войны, когда я неимоверно бедствовала в Америке, я никогда не забуду. Он писал мне ободряющие, понимающие письма и давал почувствовать, что в Великобритании меня не забыли. Упоминаю здесь об этом потому, что думаю, ни его семья, ни его невестка, моя сестра, и не подозревают о тех дружеских, счастливых отношениях, который были между мной и моим дядей в конце его жизни. Уверена, что он никогда о них не рассказывал, да и я этого не делала.
Моя сестра позднее занялась исследованием рака и сделала себе блестящее имя в этой крайне необходимой области медицины. Я очень горжусь ею. Я никогда не переставала восхищаться ею, и если она когда-нибудь прочтёт эту автобиографию, хочу, что бы она знала 16] об этом. К счастью, я верю в великий Закон Перевоплощения, и когда-нибудь она и я наладим наши отношения.
Полагаю, одна из величайших мук в жизни ребенка — это отсутствие родного дома. Такое отсутствие самым серьёзным образом повлияло на мою сестру и на меня. Наши родители умерли, когда мне не было ещё девяти, причём оба — от туберкулёза (или чахотки, как его тогда называли). Страх туберкулёза давил на нас все детские годы, к нему добавлялось негодование отца по поводу нашего существования, особенно почему-то моего. Вероятно, ему казалось, наша мать осталась бы жива, если бы двое детей не истощили её силы.
Мой отец — Фредерик Фостер Ла Троуб-Бейтман, мать — Алиса Холлиншед. Оба принадлежали к древнему роду — семья отца уходит своими корнями в глубь столетий, в эпоху, предшествующую крестовым походам, а предки матери восходят к Холлиншеду — “Летописцу”, у которого, говорят, Шекспир заимствовал многие из своих сюжетов. Семейные древа и родословные никогда не казались мне имеющими сколько-нибудь реальную значимость. У каждого они есть, но лишь некоторые семьи вели записи. Насколько мне известно, никто из моих предков не совершил ничего особенно интересного. Они были людьми достойными, но, по-видимому, скучными. Как однажды выразилась моя сестра, “они столетиями сидели, уткнувшись носом в свою капусту”. Это был ладный, порядочный и культурный семейный ствол, но никто из принадлежавших к нему не обрёл ни хорошей, ни дурной славы.
