Бывало, зимними вечерами, отец, сидя на том же сундуке и созвав нас, сыновей, устраивал игру, которая называлась а la rebatina (что-то вроде «на шарап»). Он доставал из мешочка горсть орехов (грецких или лесных, которые мы с ним собирали осенью) и бросал на пол со словами: «A la rebatina!», а мы кидались за добычей, расталкивая друг друга. Не затем, чтоб побольше съесть, а ради победы. Глядя на эту свалку, отец тихо посмеивался. Поначалу мне, как более слабому, ничего не доставалось. Я знал, что братья потом обязательно со мной поделятся, но все равно плакал с досады, а отец сердился: «Нечего реветь, ловчей надо быть!» И я наловчился — кидался, как звереныш, волчком вертелся, хватал орешки, подходил к отцу и показывал добычу. Он одобрительно улыбался.
Однажды (и только однажды) я видел отца плачущим. Он сидел на скамейке у входа в дом и вытирал слезы рукой. Это меня потрясло. Оказывается (это я потом узнал), у матери то ли родился мертвым, то ли умер вскоре после родов шестой ребенок. Этого младенца, не записанного законно и не крещеного, похоронили (то есть просто зарыли) у нас на огороде, и сделал это — отец. Помню, как я сидел на корточках, роясь в земле (наверно, строил домик); отец прошел мимо с маленьким ящиком под мышкой и с лопатой в руке, скрылся за рядами кукурузы и вскоре вернулся, уже без ящика, только с лопатой. Я догадался, что он там делал.
О характере отца говорят также имена, которые он давал детям.
Вириато — это имя талантливого военачальника, предводителя древних лузитан (жителей юго-западной части Испании), восставших во II веке до н. э. против владычества римлян; этот бывший пастух, не раз побеждавший римские легионы, был заколот во сне подкупленными предателями. Отец наверняка где-то прочитал об этом и решил почтить героя, назвав первенца его именем. Других людей с таким именем я никогда не встречал, и даже в книгах такое имя мне не попадалось.
Марселино — древнеримское имя, происходит, вероятно, от имени Марсий. Это мелкое божество древнегреческой мифологии, один из сатиров или силенов, демонов плодородия в окружении Диониса.
Дионисио (Дионис) — древнегреческий бог плодоносящих сил земли, виноградарства, виноделия, а заодно и всякого буйства и веселья.
Леониса — редчайшее в Испании имя. Leon — значит лев; leona — львица. Имя Leonisa, если перевести на русский, могло бы звучать как Львицина.
Только самая младшая дочь получила, наконец, обычное христианское имя — Мария, может, по требованию матери или священника. Сказанного достаточно, чтобы понять: отец выбирал имена не такие, как у всех, показывая заодно свои знания. И мне это симпатично: ведь он был простым шахтером.
О матери. — Материнский род. — Наш дом. — Характер нашей матери. — Их отношения с отцом. — В церкви. — Скандал между матерью и дедом. — Ловушка для воробьев. — Лекарство для тети. — Как в шахте спускают с горы вагонетки. — Катанье на рельсах. — Ацетиленовая горелка. — Наш огород. — Снег в Орильесе. — Как собирают каштаны. — Что готовят из кукурузы. — Как делают колбасу. — Сказки. — Кое-что об истории Астурии. — Арест отца
Теперь о матери.
Я уже говорил, что отец значил для меня больше, чем мать, но хочу, чтобы меня правильно поняли.
Я имел в виду значимость отца для моего детского ума и моей души. А в бытовом смысле все обстояло как раз наоборот: мать кормила, одевала, мыла нас и управляла нашей жизнью. Она была вездесуща. Тело и голос матери были с нами с утра, как просыпались, и до ночи. Отец же пропадал на работе весь день, и виделись мы с ним только поздно вечером и по воскресеньям. Как же мать могла значить меньше отца? Но на мать я (может, и братья) не обращал душевного внимания, принимал все ее заботы как должное, естественное, привычное и не питал к ней никаких лирических чувств. Надо полагать, что это в известной мере зависело и от нее: не помню с ее стороны проявления к нам особой нежности, внимания к нашим душам. Не помню, чтобы она хоть когда-нибудь играла с нами. Правда, надо сказать, что она обихаживала пятерых детей, мужа и старых родителей и ей было не до лирики. Хотя (это я сейчас ясно вижу) ей нравилось хозяйствовать, она все делала легко, ловко, всегда была в хорошем настроении и никогда не выглядела замученной, раздраженной или недовольной жизнью.
Как я уже сказал, она происходила из рода обедневших землевладельцев, ее предки владели полями, лесами, стадами коров. Что-то еще оставалось у ее деда. Я забыл спросить у матери, что же случилось, почему семья разорилась. Но откуда-то знаю (может, брат рассказал в письме), что наследство материного прадеда разделили между братьями, и один из них (дед моей матери и наш прадед) прокутил свою часть. Но большой дом остался — двухэтажный, с красноватыми полами каштанового дерева, длинным балконом и лестницей с балясинами и поручнем. Наверху помещались четыре небольшие спальни, разделенные коридором, а внизу прихожая, большая кухня-столовая с буфетом, украшенным резьбой, и еще комната, не помню какого назначения (там я никогда не был, возможно, ее запирали от детей). Кухонную плиту топили углем, а по бокам от топки были вмурованы котел для горячей воды и духовой шкаф. Спереди и по бокам печь была выложена белым кафелем. В общем, явно не крестьянский дом.
Мать моя такого же роста, как отец (может, чуть выше), худощавая и некрасивая, с каким-то недостатком в нижней части лица, из-за чего она и разговаривала, и улыбалась несколько кривя губы. Было ли это следствием перенесенной болезни или травмы? Не знаю. Почему отец взял ее в жены? Может, по расчету? Все-таки хороший дом и братья ее (мои дядья) люди самостоятельные, крепкие… Думаю, это могло сыграть свою роль, но едва ли главную. С уверенностью скажу, что мать была от природы женщиной умной, работящей и очень неслабого характера. В отличие от отца, она много говорила, рассуждала и улыбалась своей слегка кривой улыбкой.
В письма ко мне в Россию она иногда вкладывала свои стихи, не совсем ладные, наивные, но, как всегда в простом народе, очень трогательные — о жизни нашей, о Богородице. Как сейчас понимаю, она вела хозяйство и растила нас, пятерых, аккуратно и уверенно. Сказанное означает: среди простого народа в те времена женитьба только по любви, по страсти, наверное, была редким явлением, а может, даже считалась глупостью.
Наша мама мыла маленьких в большом эмалированном тазу и делала это с видимым удовольствием, с улыбкой. Я вертелся в ее руках, как кукла. Зимой, когда в нашей Астурии холодно и сыро (мы ведь значительно ближе к облакам, чем горожане), она, укладывая нас спать, откидывала одеяла и старинным утюгом на древесных углях, подсушивала и грела нам простыни. Мы ждали рядом, чтоб сразу прыгнуть в теплую постель. А мать улыбалась. Так мы и засыпали в легком запахе древесных углей.
