У Джона Дойла было четыре сына. Трое из них также достигли значительных успехов на поприще изобразительного искусства. Джеймс был известным историком и художником; Генри стал директором Ирландской национальной галереи; Ричард иллюстрировал детские книги и прославился рисунками для юмористического журнала «Панч», один из которых более ста лет украшал обложку этого издания.
Итак, трое сыновей Джона Дойла процветали, четвертый же, отец Артура, — нет. Чарлз Олтемонт Дойл приехал в Эдинбург в возрасте девятнадцати лет и стал младшим инспектором Шотландского строительного управления. Поначалу он добился некоторых успехов: предположительно, участвовал в проектировании фонтана для Холирудхауса на эдинбургской Королевской Миле[7], а также— витража в Эдинбургском кафедральном соборе. Какое-то время, в 60-е годы XIX века, его таланты оказались востребованы известной фирмой «Джордж Уотерстон и сыновья», которая стала заниматься литографией. Но то были лишь единичные достижения: Чарлз Дойл страдал тяжелым алкоголизмом и так и не сумел подняться выше уровня, которого достиг в двадцать лет.
В 1855 году, двадцати двух лет от роду, он женился на семнадцатилетней Мэри Фоули, внучке его домохозяйки. Живая, хорошо образованная Мэри Дойл очень увлекалась рыцарскими традициями и воспитывала детей на легендах о рыцарских подвигах. Много лет спустя в автобиографической повести «Письма Старка Монро» Конан Дойл вспоминал ее «милое лицо и повадки упитанной курочки», когда набрасывал портрет матери главного героя. «С тех пор, как я ее помню, — признается Старк Монро, — она всегда являла собой причудливую помесь домохозяйки и натуры артистической, но в той и другой ее ипостаси главенствовали устремления духовные. Она всегда оставалась леди, даже торгуясь с мясником, весело занимаясь уборкой дома или помешивая в кастрюле овсяную кашу. Я так и вижу, как она одной рукой орудует мешалкой, а в другой держит на расстоянии двух дюймов от носа журнал „Ревю де монд“. Конан Дойл всю жизнь называл мать Мэм.
В 1868 году, когда Артуру исполнилось девять лет, его богатые дядюшки предложили послать мальчика в школу иезуитов в Англию. Артура посадили на поезд в Эдинбурге — он плакал до самой границы. В еле-дующие семь лет ему доводилось видеть родных только во время летних каникул. Два года он провел в Ходдере и пять лет — в Стоунихерсте[8]. Он вспоминал эти годы неохотно: „Телесные наказания были суровы, — писал он, — а я знаю, что говорю, ибо мало кто, а может быть, больше никто из мальчиков не подвергался им столь часто“.
Самыми счастливыми были часы, посвященные спорту. Во время занятий с каждым днем сильней проявлялись его природные способности. Больше всего ему нравился крикет, хотя однажды он получил удар мячом по колену, и бэтсмену пришлось на руках тащить пострадавшего в лазарет. Этот случай не отвратил Конан Дойла от спорта: со временем он стал капитаном стоунихерстовской команды.
К этому времени одинокий мальчик осознал, что у него есть „литературная жилка“, свойственная отнюдь не всем его соученикам. „Вот как состоялся мой дебют рассказчика, — вспоминал он в интервью. — В сырые, пасмурные дни зимних каникул меня сажали на стол, а вокруг на полу, уткнувшись подбородками в кулаки, сидели на корточках мальчишки. И я до хрипоты рассказывал им о злоключениях моих героев — неделю за неделей эти несчастные сражались, рубились, стонали от ран во имя развлечения моей маленькой компании“.
Конан Дойл покинул Стоунихерст в возрасте шестнадцати лет. Он был еще слишком юн для университета, и родственники послали его в Австрию, в Фельдкирх, чтобы он еще год поучился у иезуитов. Похоже, на этот раз ему повезло больше. Он наслаждался пейзажами и спортивными упражнениями, учился играть на тубе — возможно, просто потому, что был единственным учеником, чей рост позволял управляться с этим инструментом, — много и с удовольствием читал. Особое влияние на него оказала книга Эдгара Аллана По „Гротески и арабески“.
По возвращении из Австрии настало время выбирать профессию. „…Я обнаружил, что семья моя находится по-прежнему в стесненных обстоятельствах… Вероятно, эти тяжелые времена пошли мне на пользу, поскольку я был буен, полон сил и несколько безрассуден, а положение дел требовало энергии и решимости, и я не мог не отозваться на зов. Моя мать была замечательная, мы не могли ее подвести“[9].
Согласно семейной традиции Конан Дойл мог выбрать искусство, однако предпочел профессию врача. „Решено было, что я должен стать врачом, — поясняет он, главным образом, полагаю, потому, что Эдинбург был знаменитым центром медицинского образования“[10]. Медицинский факультет университета мог похвастать многими знаменитыми именами. Среди них — доктор Джеймс Янг Симпсон, который одним из первых стал применять хлороформ; зоолог сэр Чарлз Уайвил Томсон, недавно вернувшийся из экспедиции на борту „Челленджера“; внедрявший асептику барон Джозеф Листер, который в то время, когда Конан Дойл поступил в университет, заведовал кафедрой клинической хирургии. Но самое незабываемое впечатление производил на студентов Джозеф Белл, мастер дедуктивного анализа.
Доктору Джозефу Беллу автору учебника по хирургии, было тридцать девять, когда Конан Дойл увидел его впервые. Это был человек высокого роста, с проницательными серыми глазами, резкими чертами лица, носом, похожим на ястребиный клюв, и скрипучим, высоким голосом. Подобно Конан Дойлу, он говорил с сильным акцентом уроженца Эдинбурга. У него была диковинная, подпрыгивающая походка, а стоя у операционного с гола, он буквально излучал волны будоражащей энергии.
Белл подождал секунду, пока молодые люди рассаживались по местам. Затем откашлялся и заговорил: „Господа, — тут он высоко поднял стеклянный пузырек. — В этой склянке содержится сильнодействующее лекарство с невероятно горьким вкусом. Итак, я хочу узнать, сколько среди вас людей, развивших в себе данную Богом способность к наблюдению“.
Он скрестил руки на груди и окинул взглядом аудиторию. „Вы можете спросить: ‘Сэр, почему бы не провести химический анализ?’ — Тут он кивнул, как бы обдумывая ответ. — Да, разумеется, но я хочу, чтобы вы попробовали эту жидкость на вкус — определили ее по вкусу и запаху. Что? Не желаете? — Белл вытащил пробку и поднес пузырек к самому носу, а затем опустил в жидкость палец. — Поскольку я никогда не прошу студентов делать то, чего не готов сделать сам, я тотчас попробую жидкость, а потом пущу ее по рядам“.
