12.01.1915. Тулуза
Знакомство Рахели и Шкапской переросло в задушевную дружбу, отголоски которой звучат в переписке двух поэтесс. Вот строки одного из писем Рахели – Марии Шкапской в 1916 году:
«Скоро год уже как я в России. Год … - это бездна жизни, не правда ли? Вначале было невыносимо тяжело, чувствовала себя рыбой на суше…
Такое мироощущение бывает и теперь, но лишь моментами, а не как фон. Обычно же я живу напряженно содержательной жизнью и именно "внутренней", много читаю, много вижу людей, вдумываюсь в вопросы, когда-то мне бывшие чуждыми, и чувствую, как ширятся, "раздаются" мои горизонты. Ведь, в сущности, раньше, не считая общественную подкладку палестинской сельской работы, вся моя жизнь сводилась к сумме эстетических восприятий и узколичных переживаний. Теперь я полезный член общества, а это осмысливает многое…
Впрочем, возможно, что это у меня только полоса такая, что "общественность" во мне - "вкрапление слюды в гранит"… Во мне, но не слито со мной органически. Поэтому я так зажигаюсь, читая Ангел Кей[12]. Она громит нас, нынешних воспитателей, за то, что мы создали плебеев духа, развивая в детях социальные инстинкты.
Зачем я в Бердянске, Вы спросили. Не задумываясь, отвечу: затем, что здесь – море. Ведь, в конце концов, дети, нуждающиеся в моей близости, найдутся везде, а вот море!.. Ох, Мусик, как я море люблю, и как много оно мне дает! И все же скоро расстанусь с ним; общество, в котором я служу, командирует меня в Смоленск, а я горжусь тем, что умею подавлять личное во имя и т.д. Моя фактическая жизнь перегоняет эмоциональную на несколько месяцев».В письмах Рахель упоминает о дорогом ей человеке – Михаиле Борисовиче: «Мы с ним очень сблизились потом перед отъездом… Мне его жалко. Не приходило ли Вам в голову, что жалость страшно деспотическое чувство. Она подавляет все другие и царит безраздельно. Ближе других мне теперь один мой вятский знакомый. У меня к нему интерес человека и нежность женщины, два элемента, из которых слагается "так называемая любовь". Я и любовь, не правда ли комическое соединение?»
О самой большой ее любви известно, что было это в период учебы во Франции, по ее словам, он «вернулся на родину». Михаэль Борисович Бернштейн, 1888 года рождения, с которым Рахель и М. Шкапская познакомились в Тулузе. К нему, в г. Любань Новгородской области, где он учительствовал, обращено стихотворение 1916 года, написанное в Бердянске:
Я весь день сегодня думаю упорно,
Возвращаюсь к Вам на север ваш жестокий.
Со своей большой, большой тоскою черной
Видитесь Вы мне усталый, одинокий.
Гладя вашу руку ласково и нежно,
Говорю я тихо: "Бедный мой, далекий,
Все мы одиноки на равнине снежной
Нашей жизни дальней. Все мы одиноки".
Несомненно, он был источником вдохновения молодой любящей женщины, мечтающей о счастье материнства в родном краю.
Счет базарный упрёков, обид, долгов,
слов безжалостных мерзлый ком
обернулись ветром лесных лугов,
тихой нежности шепотком.
Словно нет мужчины, и женщины нет,
что сошлись в извечной войне,
Словно стал ты мне братом молочных лет,
Словно стал ты сыночком мне.
Тевет, 5691
В ноябре 1916 ее направляют в санаторий на берег Черного моря. Здесь ее застает революция.
Рахель грезит о возвращении в Палестину, и деньги на билет на пароход “Руслан” собирает на вечере, устроенном в синагоге с разрешения одесского раввина – вечера, где она выступает с рассказами о Палестине. В 1919 году на первом же корабле, отплывавшем после войны из Одессы в Палестину, Рахель покидает Россию, чтобы навсегда вернуться на берега Кинерета.
На “Руслане” плыла и Роза Коэн – в будущем мать Ицхака Рабина. Обе женщины родились в 1890 году, обе были тогда одиноки и горды. По прибытии в страну осенью 1919 года их пути разошлись. На Кинерет Рахель приезжает уже совсем больной, и когда члены группы Дгания-Алеф узнают врачебный приговор - “туберкулез в открытой форме”, то на общем собрании принимается хоть и жестокое решение, но полностью в духе того фанатичного времени: поскольку обеспечить строгую изоляцию ей не могут, Рахель изгоняют.
“Туча, тяжелая черная туча опустилась на меня. Мне хотелось кричать – но я не могла,” - пишет она сестре. Изгнание из Дгании было для Рахели крушением идеалов: она не могла принимать участие в строительстве “нового общества”.
“Изо всех сил я стараюсь быть сильной, но это не удается мне. Я не хочу сдаваться!
Я хотела излить свое горе, но не могу исповедоваться перед людьми и никогда не была в состоянии рассказать кому-либо о себе – уж слишком я горда”. Отцу Рахели – Исеру Блювштейну в то время было 87 лет, и он целиком находился под влиянием своей третьей жены. От его российских богатств после революции не осталось ничего, имущество в Палестине – несколько квартир – перешли по завещанию к жене и сыновьям.
И здесь начинается последний, трагический период жизни Рахель. На остатки сбережений она сняла комнату в Петах-Тикве, начала преподавать там агрономию в женской школе, затем переехала в Иерусалим, преподавала на опытной ферме. Здесь она прожила четыре года в постоянных переездах и поисках заработков. Болезнь ее усугублялась, но при этом она становилась первой еврейской поэтессой.
«Иордан голубеет вдали за кипарисами и белеют первые снега на Хермоне”. Образ горы Нево, с которой Моисей смотрел на Обетованную землю из-за Иордана, зная, что ему не суждено в нее войти, стал сквозным в стихах Рахель, символом несбыточной мечты.
Здесь она пишет последние письма подруге. Рахель – Марии, 1925 год:
«Марусенька родненькая, уж так-то обрадовалась вашему письму! С воспоминанием о вас связаны чудесные часы, молодые, как ваша алая шелковая блузка … Еще до того, как Михаил Борисович о вас немножко рассказал, я ваши стихи видела в одном сборничке берлинского издательства и пришла от них в совершенный восторг. Страшно хочется познакомиться со всеми вашими дочками, посмотреть, узнаю ли в них маму. Меня, Мусенька, вы бы не узнали теперь. Тихая я сделалась. Во всем болезнь виновата; ведь я вот уж два года как больна и не живу, а "дохрамываю жизнь". Но Иерусалим, Иерусалим тысячелетний утешает меня. Здесь невольно живешь "с глазами, обращенными назад" (ваше выражение). Однажды я спросила у трех моих знакомых: за что мы любим прошлое? Один ответил: "Нашу жадность к жизни не может насытить одно настоящее". Второй сказал: "Настоящее слишком печально, сходя в прошлое". Третий сказал: "Мы любим прошлое оттого, что оно никогда не вернется". А вы, Марусенька, что ответили бы? Как бы там ни было, но я поглощена археологией. Это мое почти главное занятие теперь. Кроме того, я перевожу на еврейский язык все, что любила на других языках, главным образом стихи французских поэтов. Мусенька, мне так хочется знать, как теперь живется и пишется в России».
