Театр
С утра наклубила предвестница тень,
Стоять бы, глядеть бы, не двинуться.
С утра наклубила — и глянула в день,
И долго глядела очами пустынницы.
И час, как паяц, как фигляр, как скакун,
Качнув равновесие над облачным маревом,
Вскочил на канат перекинутых струн,
Привстал, между прочим, и дело заваривал.
И пар. И над паром луна,
Расшаркавшись ядом, мечтами да струями,
С трудом водворялась на просинь окна,
Свистать соловьем да хрустеть поцелуями.
И сад, чтоб спектакль не обчелся без вас,
Чтоб было ревниво, чтоб пахло убийствами,
Пронзила кинжалом египетских глаз,
И стрелами страсти почти ассирийскими.
Любовь тоске наперекор,
Любовь отвергнутого брата,
Как бы позор — и не позор,
И чувств последняя растрата.
Когда на карте стынет — нет,
Но сердце бьется слишком точно.
И бред как будто бы не бред,
Как будто высчитан построчно.
Когда построчно вычтен румб.
Когда построчно вычесть надо
Тот путь — от пароходных тумб
До Сингапура и Канады.
Когда тот бред ясней, чем лёт,
Чем лёт причального каната,
Когда свое в конце возьмет
Неутомимая расплата.
Пронзительный трезвон
Еще не вымерен построчно,
Но до конца не утвержден
Дождя допросом перекрестным.
Рекорд неведомых побед
Еще весною не поставлен.
Но по утрам дымится след
От разогретых шиной вдавлин.
Хотя бы ветер, горы, лес,
Еще не сказано — дорога,
Но и ее клочок небес
Нам открывает понемногу.
Неутомимости закал
Сам по себе немного стоил,
Когда б повсюду не мелькал
Неистощимый «Motor-Oil».
И за стремление отдать
Искусство отдано сторицей,
По красным шапкам узнавать
Грядущих сновидений лица.
Вниманье, вниманье — день
Затих на последней упорной утрате.
Мгновенье, мгновенье — тень,
Совсем как на карте, на черном закате.
И вот для того ль на высокой игле
Надломленный вечер застыл виртуозом,
Чтоб радуга туч по встревоженной мгле
Тянулась широким и пышным обозом.
А там, по углам — для того, для того ли
Узоры и краски расцвечены пышностью,
Чтоб черные крыши на розовом поле
На десять минут потрясти необычностью.
На десять минут — и затем, посерев,
Внизу растянуться на пыли дорожной,
Раскрылся надлом — и в раскрывшийся зев
Стремящийся бег задержать невозможно.
В неколебимость пустоты
Они улягутся нескоро,
У остановленной черты
Заторможенные просторы.
И перебегу полевых,
Простых, некошеных видений
Не перегнать, не уловить
Неукротимости крушений.
Когда разбег на всех парах,
Вздуваясь времени одышкой,
На недокошенных буграх
Застыл чудовищною вышкой.
И окончанье всех тревог
В ночи, на поводу у ветра,
На перекрестке всех дорог
Поднял последним километром.
Обложка желтей лимона,
Странствуют десять страниц,
Где лихорадочно звонит
Сенсация в десять страниц.
Зарницы синей и глубже,
В боль барабанит рука,
Галя моя, приголубь же
Отъявленного игрока.
Он от преддверья Ниццы,
Ниццу любовью залив,
Схимником каждой страницы
Переплывает залив.
Он на мильон терзаний,
Вызеленив сукно,
Золотом восклицаний
Окровянил казино.
То ли ему погоня,
То ли ему любовь —
Он в чемодане агоний,
Девью увозит кровь.
Синее синь, и ветер влет
Стал бить уверенно и споро,
И вот волна уже ведет
С песком морские разговоры.
Сейчас настойчиво и в ряд
Запляшут пляжные игрушки,
И гичка станет наугад
Качать восторженной частушкой.
И в синеве не угадать
Той неожиданной свирели,
И, напрягаясь, провода
Уже пронзительно запели…
Скат роковых куртин,
Белым поросший клевером,
Сердце седых глубин
Бьется горячим севером.
Песня. И кровь стучит,
Песня залита кровью,
Словно поэт в ночи,
Шедший на бой с любовью.
Точно набег — напев
Криком, размахом ринется,
Перекровавив зев,
Болью на льду раскинется.
И, раскачавши бег,
Ветром развея бороду,
Север исходит в снег
Свистом истошным холода.
Но невдомек во мгле,
Меру пребыв урочную,
Что на его игле
Небо повисло клочьями.
НОЧЬЮ (Париж: Объединение писателей и поэтов, 1937)
«Еще луна, синева и снег…»
Еще луна, синева и снег
На большом перекрестке пустынных дорог,
Еще слова сказал человек,
Слова, что раньше сказать не мог.
Еще, как вчера, настигала беда,
В стеклянное небо упирался дымок,
Еще, как вчера, никто, никогда
Огромного неба вместить не мог.
